Кровь на мечах. Нас рассудят боги
Шрифт:
– Значит, на то Божья воля, – отозвался Добродей. Его лицо стало непроницаемым, голос прозвучал так же ровно.
– Пятнадцать лет про эту «волю» слышим, а толку? Вот я тут недавно Яроока встретил, знаешь, что старик говорит? «Неправильный у вас теперь бог!» – сказал. А я поразмыслил – и точно, неправильный. Шибко я смиренный стал, Агафон. И ты шибко смиренный!
Добря отвернулся. Златан по-прежнему нависает сверху, но это он от горячности. Думает, будто, если в самое ухо орать, лучше поймут. А ударить – никогда не ударит, тем более его – Добродея. Златан человек мирный, хоть и воин. И иногда кажется, больше других страдает, совесть его сжирает изнутри, наизнанку выворачивает. Оттого и шутит неуместно и грубо, иначе совсем ему тяжко становится.
– Не богохульствуй, – прошептал Добродей.
Златан не послушался, но тон сбавил:
– Помнишь ту пору, когда Осколод крестился? Помнишь ведь! Несчастливое время. Вначале булгаре бунтовали, через них и единственный княжий сын сгинул. Затем ходили на ромеев – да не дошли, почти все лодьи на дно отправились. В тот же год, да и на другой, урожая не было. Следом печенеги явились – насилу отбились тогда. Народу сколько погибло да поумирало с голоду, помнишь? И снова беженцы из Рюриковых земель, а у нас не то что хлеба, ни репы, ни гороха. И снова эти… хазары, будь они неладны! Сколько лет уже дань платим? Да всю жизнь, считай!
– Все несчастья были. То верно. Но случились они до того, как пролился на нас свет истинной веры. Князь мудро поступил. После – одни лишь хазары… А что еще делать? – Добродей тяжело вздохнул, но взгляда на Златана не поднял. – Если победить степняков не можем? – повторил он вопрос.
– Так почему ж твои ромеи нам не помогут, а? Ты же их богу кланяешься!
– Многие кланяются. Почитай, вся дружина вслед за князем крестилась.
– Все-то, может, и крещеные, но только ты у нас по церквам да исповедальням ходишь! Мы и своих богов не оставляли! Я вот давеча на капище был…
– Вот потому нам Всемогущий Господь и не помогает, – пробормотал Добря.
Златан отскочил, будто слова Добродея сопровождал удар.
– А если дань собирать не будем и рабов брать, – продолжал Добродей, глядя в пол, – хазары сами возьмут. А если сами, то… всех вырежут. Чтобы что-то получить, нужно чем-то пожертвовать. Мы жертвуем окрестными славянами, а взамен хазары не трогают Киев и полян.
– Нужно драться…
– Князю виднее, как лучше поступить. Он Киев спасает. Если думаешь пойти против Осколода, то зря. Я видел, что бывает с теми, кто предает своего правителя.
– А я… А я…
– Осколод спасает Киев. А мы – киевляне. Запомни это. И прежде чем снова рот раскрыть, подумай как следует, хочешь ли ты свою вдовушку Лукерью со вспоротым брюхом увидеть, да чтоб на ней при этом еще и хазарин какой пыхтел… По мне, так лучше на полюдье кого обидеть. А Господь… – протянул Добродей устало, – нас наградит. Рано или поздно, но наградит.
Он поднялся и в полном молчании вышел из дома.
В глаза снова ударил яркий солнечный свет, грудь наполнил горячий воздух. Лето нынче жаркое, кажется, сама земля вот-вот плавиться начнет, как руда в кузнечной печи. На княжеском дворе пустынно, только отроки возятся у конюшни.
Добродей приставил ладонь ко лбу, сощурился, присматриваясь к возне мальчишек. Про себя отметил: все как обычно, за пятнадцать лет ничего не изменилось. Как прежде, отроки спорят, дерутся. Кто-то из них сломается раньше времени, а кто-то станет настоящим дружинником, как сам Добродей.
На мгновенье в сердце кольнула старая боль, вспомнилось, сколько пришлось вытерпеть. Но если бы тогда отступил – ни за что не стал бы тем, кто есть сейчас. Один из лучших воинов, старший. Ближе к Осколоду только телохранители.
А другие… другие отроки тоже добились своего, но половины уже нет на белом свете. А из тех, кто уцелел, никто не может сравниться с Добродеем. Он отлично знал, что судьба тут ни при чем, да и удача тоже. Просто Добродей не отступал, никогда, чего бы ни случалось.
У ворот послышались крики, ругань, возня. Добродей спохватился, устремился было к воротам, но одна створка приоткрылась, навстречу уже мчался страж.
– Что стряслось?
– Караван, – отозвался приворотник. Вытянувшись по струнке, встал перед Добродеем. – По парусам ильмерцы. Должно быть, купцы.
– Сколько лодий?
– Много. Очень много! Пальцев не хватит. Нужно доложить князю.
– Нужно, – согласился Добродей. – Стой, где стоял, я сам ему скажу.
Беспокойство стражника сменилось благодарностью, он коротко кивнул старшему дружиннику и помчался обратно к воротам.
Добродей хорошо знал этот род страха. В последние годы нрав Осколода заметно испортился. Князь стал злее, непримиримей, часто впадал в ярость. Это и понятно – столько несчастий разом никакие плечи не выдержат. И причина не только в хазарах…
Будучи приближен к князю, Добродей видел многое из того, о чем никогда не узнает ни один летописец.
У Осколода так и не появилось наследника. Вскоре после крещения Дира и впрямь забеременела, но дите выносить не смогла. С тех пор забеременеть не получалось вовсе.
Дира страдала. Осколод временами готов был в петлю лезть.
Любой язычник на его месте давно бы предал бесплодную жену огню, но Осколод даже слова дурного не сказал, а уж чтобы наказывать – грех это. Служители новой веры то и дело испытывали князя, рассказывали, мол, наш Бог тебя не осудит, если порешишь Диру и возьмешь новую. Осколод не соглашался. А взять вторую жену, оставив жизнь первой, христианские порядки не позволяли, да и полянские. Ну, а если бы и позволили… Добродей не раз читал в облике князя: нет, даже тогда не возьму. И за одно только это он был готов терпеть все: и набеги на беззащитные поселения, и унизительную дружбу с хазарами, и лживые заискивания перед булгарами. Ибо сказано было Господом Иисусом Христом: «Кто разводится с женою своею, кроме вины прелюбодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать».
И в том, что Господь простит Осколода, Добродей тоже не сомневался. Не мог Христос остаться равнодушным к таким страданиям. Наградит, если не на Этом, так на Том Свете.
Едва Добродей взошел на крыльцо княжеского терема, у ворот вновь послышались крики. И снова знакомый стражник, пыхтя, заторопился через двор.
– Что еще?
– Гонец. К князю. Говорит, важно. Говорит, от самого Олега Новгородского, ильмерского воеводы.
– Олега? Уж не от того ли Олега, шурина Рюрикова?!