Кровь на мечах. Нас рассудят боги

Гаврилова Анна Сергеевна

Старший дружинник кожей почувствовал приближение князя, спрыгнул с крыльца как раз вовремя. Дверь распахнулась, ударилась о стену с таким грохотом, что терем пошатнулся. Осколод одарил дружинников победной улыбкой:

– Коня мне!

Строй воинов распался, превратился в растревоженный рой. На крики прибежали дворовые и отроки, помогали седлать и остальным. Добродей, хоть и был изгнан князем, в стороне не остался. Да и мало ли чего Осколод велел, перекипит и остынет, так уже бывало. Впрочем, ближайшие пару дней перед княжьим носом вертеться и точно опасно.

Памятуя

указания князя, Добродей придержал коня, ехал одним из последних. На вопросительные кивки остальных махал рукой – мол, не важно, мелочь. А сам счастливо щурился от летнего солнца: все-таки есть Правда на небесах, все-таки увидел Господь прилежанье Осколода, наградил!

* * *

– Хвала богам! – заключил Яроок, выплескивая в пламень доброго стоялого меда, присланного для свершения обряда во здравие хворого воеводы.

Отступив от жертвенника, он передал ковшик подоспевшему белобрысому помощнику. Тот почтительно принял обеими руками, тоже попятился, не спуская глаз с нахмуренного Перуна и мудрого Солнцебога. Так, спиной, спиной, добрался до выхода с капищного места, где его с нетерпением поджидала женщина в богатых одеждах. Слуги, сопровождавшие боярыню, шептались поодаль.

– Возьми и отнеси отцу! – сказал младший жрец, отдавая, в свою очередь, жертвенный ковш и глиняную бутыль к нему, плотно запечатанную воском. – Боги поведали Ярооку, что ломота отступит, если каждый вечер и каждое утро Хорнимир будет пригублять освященный настой именно из этого сосуда. Еще самое утро, и напиток можно принять уже сегодня.

Женщина кивнула.

– А еще передай Хорнимиру, – продолжил жрец, – что ему вреден речной воздух. И кто бы его ни позвал на пристань в эти дни, пусть отлежится. Иначе это может повредить не то что болезному, а и самому здоровому вояке.

– Скажи Ярооку, наша семья у него в долгу.

– Скажу. Но и ты, боярыня, ничего не перепутай. Да хранят тебя боги.

Когда и женщина, и прислуга удалились, Яроок прикрыл за собою капищные ворота и вопросительно глянул на помощника. Тот почтительно поклонился.

– Все сделано, как ты сказал, учитель. Хорнимир будет спать – громом не разбудишь.

– Отменно, – похвалил Яроок младшего жреца. – Но ты уверен, Светлолик?

– Как и в том, что новгородцы на подходе, – подтвердил тот, снова склоняя голову.

– Тогда и мы поспешим, – проговорил верховный жрец и закашлялся. – Эх, берут годы свое… Тяжеленько мне будет спускаться с горы. Обратно могу и не взлезть. Ну да что не сделаешь во имя торжества веры и божьей славы? Будь наготове, Светлолик, если мне понадобится твоя помощь. Но держись в толпе.

Тот распахнул плащ.

– Нет, – успокоил Яроок помощника, окидывая его взглядом, – думаю, что до этого дело не дойдет. Тебе надобно лишь выкрикнуть оговоренные слова, чтобы все случилось по-моему и народоизъявление состоялось, как угодно Перуну и Дажьбогу.

– Хвала богам! Да будет так, – откликнулся Светлолик, снова скрывая оружие.

– Поспешим же! Туман рассеивается, – предложил Яроок и первым шагнул в редеющую пелену.

Он шел медленно, по-стариковски осторожно, всматриваясь в каждую кочку и корягу на пути. Шел и вспоминал воеводу, не поступившегося верой, недалекого, но верного, не в пример молодым и откровенным недорослям. Киевские старожилы новые порядки давно не одобряли. Лишь пример рассудительного и спокойного Хорнимира удерживал их от прямого неповиновения Осколоду. Да вот еще и его собственная привязанность к воспитаннице – ныне княгине Дире – не оставляла иных путей, кроме терпения. Взял бы Осколод другую женщину, не терпел бы бесплодную жену, и он бы Яроок, не медлил. Но вопреки ожиданию с непонятным для Яроока смирением князь держался супружеского обета. Если бы Осколод только ведал, что это спасало ему жизнь!

По исконному обычаю каждую осень на горе у капища Перуна и Дажьбога созывался жертвенный пир. Старейшины городских общин собирались туда, принеся на братчину припасов и хмельных медов, а то и вин. Напитки смешивали с жертвенной кровью, щедро проливая на божьи алтари.

Яроок прекрасно помнил, как на другой же год после злосчастного крещения князя, сломленного неудачами, Хорнимир упросил властителя Киева пожаловать к тому традиционному пиру, чтобы народ был спокоен за грядущий урожай нового года.

И Осколод пришел, и начал держать речь, и обратился с увещеванием ко всему собранию, наученный, должно быть, ромеями, дабы отвратились киевляне от приношения жертв богам, чтобы крестились по его примеру и уверовали бы в одного лишь бога Христа.

– Светлый князь, – возразил Яроок, – мы взяли тебя, потомка Кия, в правители с надеждой, что будем избавлены от доли рабов, как то было и при наших дедах и пращурах. Они лежат в курганах от самых Змиевых валов и далеко на север. Что скажем мы им при встрече? Что предали кровных родичей, богов наших и саму свободу и стали рабами иноземного бога? Если ты не хочешь кровопролития, не желаешь, чтобы дети сошлись в схватке с отцами, если обещаешь вершить по справедливости княжий суд и хотел бы править Киевом, будь добр соблюдать и наши обычаи, не требуя от нас невыполнимого.

Не стоит уповать на силу своих дружинников, они лишь капля в славянском море. Разбушуется, и не унять. Не стоит упорствовать в своих желаниях, потому что мы, киевляне, будем готовы взять себе другого правителя, который уважит нашу старую веру.

Старейшины, купцы, жрецы и прочие собравшиеся на пир одобрительно загудели.

Осколод побагровел, но сдержал гнев, может, оттого, что Дира взяла мужа за руку, али потому, что многим был обязан и самому Ярооку, и воеводе Хорнимиру, оправдавшему свое имя в тот день.

– Успокойтесь, земляки! Тише, други! Князь не желает свары, он хотел бы восстановить мир в Киеве… – громко сказал воевода.

– Пусть князь вместе с Ярооком, как прежде, принесут жертвы Дажьбогу, чтобы год будущий выдался обильным на урожай и торговлю, – молвил один из самых уважаемых и упертых в вере стариков. – Пусть Осколод поднимет рог и освятит его в честь Перуна Громовержца!

Когда же Яроок протянул князю полный стоялого меда рог, Осколод коснулся левой рукой груди, а правой перекрестил напиток.