Кровь на мечах. Нас рассудят боги
Шрифт:
– Да какое, прах Кощеев, христианство?! Оскотинился князь Киева, по-скотски и подох. Все верно, все по правде! По обычаю!
Добродей почувствовал, как в душе разливается непроглядная тоска, а сердце превращается в головешку, что выжигает изнутри. Но спорить с Горяном бессмысленно, да и не от особой злобы крамольничает. Добродей и сам готов признать правоту Олега, вот только оставлять Осколодово тело на поругание – все равно не по-людски.
– Не хочешь – не ходи.
В наступившей тишине слышно, как Горян скрипит зубами, будто камни ворочает.
– А если твой поп обманет? Не придет? Или того хуже – Олегу поплачется? Олег, если поймает за этим делом, на кол посадит, не глядя на роды и звания. Я хоть и рус, а ты и вовсе словен – как пить дать, на кол, всем местным в назидание.
– Не хочешь – возвращайся, – повторил Добродей.
Навстречу выплыла лебедью румяная киевлянка, в косе цвета темного золота путаются лучи заходящего солнца, на губах сдержанная улыбка, зато глаза горят так, что едва искры не мечут. Горян вмиг повеселел, оглянулся, присвистнул. Но вслух сказал о другом:
– До темноты в корчме посидеть надо. А там уже и на пристань. Луна сегодня тонкая будет, и облачка вон, видишь? К ночи полнеба затянут. Так что нам и звезды не помешают.
– Корчма так корчма, – пожал плечами Добродей.
В заведении людно и шумно. Запах щей и каш висит тяжелым облаком, даже на улице слышно. Добродей нехотя жевал, пил куда меньше обычного. Зато Горян налегал на бражку, как в последний раз. Добродей хотел было урезонить, а после решил – пусть. Может, налижется хмельного и уснет, меньше мороки.
«Один все сделаю, – рассудил старший дружинник. – Зато и на кол один сяду, ежели поймают».
Он искоса поглядывал на земляков-ильмерцев, коих в кормче оказалось довольно много. Но те пили не так уж и жадно, сразу видно – не верят они полянам-то. Зато говорили и шутили громко, все больше о своем. Ржали, как кони, особенно часто поминали какую-то историю с пропажей в Новгороде девицы.
Прислушавшись и приглядевшись, Добродей понял, кто виновник этой потехи. Воин сидел спиной, был не слишком высок, зато плечи – не в каждую дверь пролезут, только если боком. Человек довольно спокойно слушал шуточки приятелей, изредка отгавкивался и хохотал.
Однажды он повернулся вполоборота, подзывая хозяйку корчмы, и Добродею показалось… Нет, только показалось.
Он бросил короткий взгляд на окно, за мутной пленкой бычьего пузыря уже черно. Зато в корчме светлее дня – ради новых гостей хозяева запалили все лампады, какие только были.
Голова Горяна с грохотом упала на стол, дружинник всхрапнул, как кабан-секач. Сидящие рядом захохотали, загалдели. А на Добродея глядели удивленно, когда тот поднялся и двинулся прочь.
– Эй, а друга-то забыл! – крикнули в спину.
Он отмахнулся.
– Я вернусь! – гаркнул Добродей. – До ветру схожу и вернусь.
Киев не спал. Не только корчма гудела, но пировала и площадь. Костры взмывали к небу горячие руки и снопы искр, вслед за ними к небесам неслись веселые шутки и песни победителей. Окна домов были по большей части темными, но Добродей чувствовал – горожане не смыкают глаз, боятся. Оно и понятно: Олег – чужой, и хоть сказал народу правду… покарать может за подчинение извергу-Осколоду. За то, что терпели, не взбрыкивали, молча крестились и глядели, как грузят на лодьи все новых и новых пленных, как отдают славянских дочерей и сынов хазарам.
Добродей прошел по самому краешку площади, прижимаясь к заборчикам и стенам домов. Ночь и впрямь была темной, воины у костров не заметили человека.
Еще не добрался до пристани, а в лицо уже ударил тяжелый запах речного ила, затхлость и свежесть одновременно.
На пристани тоже полыхали костры, немногочисленные дозорные стерегли лодьи. Сердце забилось чаще, когда понял – тело Осколода аккурат посередке, справа и слева, на почтительном расстоянии, обосновались сторожа.
Невольно перекрестился, замер, прикидывая, как лучше поступить. Драться с людьми Олега без толку, эти, ежели чего, затрубят в рога, и на пристань тут же высыпет пара сотен воинов.
– Ты чего?
Добродей вздрогнул от неожиданности, кровь вспенилась, рука метнулась к рукояти меча. Но крепкие пальцы перехватили запястье мгновенно:
– Эй, не балуй!
Сердце глухо бухнуло о ребра и замерло. В нос ударил крепкий запах бражки, будто Добродей не на пристани стоит, а согнулся над бочкой в самой дрянной корчме Киева.
– Горян?.. – не веря, выдохнул он.
– А то! – зашипел товарищ прямо в ухо. – Ты куда же это без меня…
– Погоди…
Пытаясь отойти от испуга, Добродей глотал воздух. За рукоять меча ухватился – это успокаивает гораздо лучше. Но распоясался и передал оружие напарнику. Следом снял и нательный крестик. Негоже в воду с ним соваться.
– Ступай к реке, ниже по течению шагов на триста. Жди, – шепнул он Горяну.
– А ты?
– Ступай. Мне одному сподручнее…
Добродей неслышно погрузился в воду, поплыл. На небе ни одной звездочки, все заволокло, от этого Днепр кажется еще чернее, будто и не вода течет, а деготь. Рядом с лодьями плыл особенно осторожно, с удовольствием отметил, что корабельные стражники не столь внимательны, как следовало бы.
Место, где лежит окровавленное тело Осколода, приметное, не промахнешься. Прежде чем выбраться на берег, Добродей осмотрелся еще раз, страх утих окончательно. Он пополз, оставляя за собой длинный мокрый след. Трупа, правда, не видать покамест, но Добродей не сомневался, что найдет.
Со всех сторон слышны голоса, приглушенный смех, бражка с плеском выливается в чаши. Опрокинув такую чашу, каждый считает своим долгом крякнуть как можно громче.
Наконец, глаза различили искомое, проползти осталось всего ничего, а вот обратный путь труднее – доволочь до реки, спустить на воду, да так, чтобы плеска не услышали, и доплыть до условленного места. Там встретит Горян, дальше – легче. Вместе втащат на гору и похоронят, как положено. Даже если ромейский поп Григорий, с которым сговорились, на вершину не явится, не свершит положенное, такое погребение несравнимо лучше нынешнего.