Кровь над короной
Шрифт:
Фельдмаршал зло сжал блеклые губы и положил на стол кулаки — многозначительный символ, с намеком знати — игрища закончились, теперь короной играть я не позволю. Но Миних тут же грубоватым голосом, чеканя громко слова, продолжил:
— Но года через два, мыслю, вельможи могут к яду прибегнуть, или к кинжалу — не раньше, им нужно еще к твоим братьям приглядеться, кого на трон из них возводить можно. Катерине сейчас комплот не сложить против тебя, государь. Людишек ее мы хорошенько вычистили, да и не так их много и было — большинство сразу на твою сторону перешло. Так что она и пытаться не
— А если помощи попросит против меня у Швеции али Пруссии? Или поляков на свою сторону привлечет — их король Станислав ее давний воздыхатель, может приют дать…
— Ты ее за дуру последнюю не держи! Как только о сем у нас станет известно, ни ей, ни сыну, в Россию дороги больше не будет. Времена вашей семибоярщины хорошо запомнили, как и Маринку Мнишек с «вороненком». Да и короли ей помогать не станут ни за какие коврижки. Им с Российской империей ведь конфликт учинять никакого желания нет. Ради бредней сбежавшей царицы не воюют!
Миних остановился, усмехнулся зловеще. Посмотрел на ивана Антоновича тяжелым взглядом и закончил:
— Думаю, в Голштинии она и осядет надолго, да править будет все свое регентство, пока сына до престола не допустят. Видишь ли, Иоанн Антонович — она власти уже вкусила досыта, а от этого блюда ой, как трудно отказаться, ты уж поверь мне старому.
— А ежели мы суд над убийцами Петра проведем показательный, перед всеми послами иностранными. И на процессе докажем, что его задушили по ее приказу — сладко ей станет в Голштинии? И что голштинские гвардейцы потонули по ее тайному приказу дать им непригодные суда? Простят ли ей это? Или изгонят прочь?!
— С изгнанием ей еще повезет, — усмехнулся Миних, — скорее всего, от регентства отрешат в пользу дяди мужа ее, а саму заточат в крепость навечно, в самую темную камеру. А ты хорошо придумал, государь, такая месть для нее гораздо страшнее, чем убийц в Киль послать. Впрочем, она предусмотрительна и успеет к твоему кузену Фридриху сбежать вовремя — тот ей замок для проживания выделить может.
— Вкусивши власти, как ты сказал, и в затворничество? И как ей там будет, — Иван Антонович усмехнулся.
— Что ты удумал, государь? По глазам твоим вижу, что мыслишь о чем то злорадном? Расскажи мне, может, что и присоветую.
— Предложу ей мир! Баба она умнейшая, многие этого не понимают, а я нутром чую, — Никритин пожал плечами — не рассказывать же Миниху про решения этой женщины, ставшие историческими. Которую, как и Петра Алексеевича, не зря именовали «Великой» — деяния ее изменили страну, как и в лучшую, так и в худшую сторону. Величайшие победы и расширение государства Российского соседствовали с установлением деспотии дворянства по отношению к крестьянам. Именно при ней насаждалась самая худшая форма крепостного рабства!
— Думаю, она уже оценила все возможные перспективы трезво, и предаст свой союз с Фридрихом в удобную для нее минуту, если будет выгодно. А это времечко наступит очень скоро — прусский король ни ей, ни нам, деньги за отвоевание Шлезвига у Дании, которое так и не состоялось два года
— Откуда у него деньги, если «эфраимок» начеканили столько, что до сих пор от порченной монеты не знают, как избавиться, в торговле одни убытки несут и население совсем обнищало. Вся империя их страдает от этого зла, от Вены до Берлина.
— Вот потому эта расчетливая баба и предложит нам соглашение — она откажется за себя и сына от притязаний на престол державы российской, а взамен предложит отвоевать Шлезвиг у Дании и поделить его, тем самым заплатить за помощь. Иного варианта у нее нет — нужен покровитель для герцогства, и самый лучший это мое величество.
Иван Антонович усмехнулся, глядя на удивленного Миниха. Старый фельдмаршал только крякнул от досады, и стал о чем-то напряженно думать, хмуря густые брови.
«Если она так умна, как считают историки, то уже прикинула все варианты. А злость… Да засунула ее куда подальше — в политике нет сантиментов, порой с неприятелем договариваются, кого на дух не переносят. Если я ее не так просчитал, и она все же поддастся эмоциям…
То тем хуже для нее будет. Так, или иначе, но я сделаю все, чтоб создать в германских землях или собственную вотчину, или абсолютно лояльное к России государство, конфликт с которым для любого врага будет означать войну с нашей державой. И если Като не примет мои условия по воле, то приложу все усилия, чтобы ее скомпрометировать как можно грязнее, а в лучшем случае, убить ее с сыном. И постараться возвести в голштинские герцоги одного из дядей Петра Федоровича.
Что выйдет, то выйдет. По крайней мере, занять можно Курляндию — Либава неплохой порт. Хотя если к ней добавить Мемель и Любек, то будет гораздо лучше, не говоря о Кенигсберге с Восточной Пруссией. Но тут надо дождаться «картофельной войны» — пусть цезарцы возвращают себе Силезию, а мы уверенно займем то, что сами по глупости или предательства вернули королю Фридриху.
Но лучше эту войну не ждать, а спровоцировать!
Вот к этому времени надо армию и подготовить хорошо, да на новые пули в полках перейти — сюрприз для фрицев».
— Вижу, что разумен ты государь! Потому поступай, как уже удумал, и пусть будет то, что будет!
Глава 12
Санкт-Петербург
Генерал-прокурор Сената
Князь Александр Вяземский
утро 12 июля 1764 года
— Интересная штука получается, господа. Шестеро немцев, пусть лейб-кирасир нашего полка было из них четверо, а с ними еще двое, кого Василий Иванович считает прусскими офицерами, вступили в схватку с двумя десятками наших драгун, а при оных двое чинов Тайной экспедиции с парой кавалергардов императорского конвоя…
И победили, прах подери!
Да, победили — пусть даже наши вырубили пятерых, да еще убили двух моряков, что поджидали беглую царицу. И непонятно кто эти люди — то ли голландцы, или ганноверцы, либо хрен знает еще кто — непонятно с какой грядки овощи! Потерять убитыми полтора десятка воинских чинов, а оставшиеся все ранены, всех в схватке попятнали!
Молодой император был раздражен, а потому сидящие в зале генералы только морщились, будто получили пощечины, но возражать или оправдываться не смели.