Кровать с золотой ножкой
Шрифт:
Прибывший на похороны отца Атис на этот раз остановился в Особняке у Леонтины, где было потише. Будь он один, Атис воздержался бы от подобного шага, но тут впервые пожаловал с дочерью, восьмилетней Лилией (слухи оказались верными!). Как нередко бывает с воскресными папеньками, в воспитании детей принимающими лишь условное участие, дочка Атису казалась хрупкой драгоценностью, которую положено хранить на бархатной подушке. Не хотелось ему Лилию, в иных условиях, в ином окружении выросшую, безо всякой подготовки кинуть в толчею чуждых ей родственников.
Атис, разумеется, тотчас про себя отметил и то, как постарела Леонтина, и другие бросавшиеся в глаза перемены, скопившиеся со времени его последнего
А самым печальным было то, что Леонтине не везло с помощницей. Преемницам Элвиры не хватало обаяния.
Индрикис совершенно охладел к магазину. После того как его сделали ротным командиром, он был занят исключительно забавами айзсаргов. Шил себе мундиры, один другого краше — грудь все более навыкат, талия все уже; заказывал сапоги, одни форсистее других — задники все выше, голенища все глаже. Ничего не скажешь, вид у него бравый: сабля на боку, аксельбант через грудь, по козырьку фуражки медный ободок. Но каких денег все это стоило! И если даже не считать потраченных латов, многое не нравилось Леонтине в этом солдафонском рысканье. Впечатляющая внешность Индрикиса, конечно, умиляла. Какой матери не хочется гордиться своим сыном. Но каждый раз при виде Индрикиса в форме ей вспоминался Алексис Озол и его печальный конец. Винтовки, шашки, погоны, пряжки… За всем этим скрывались приготовления. Боевые стрельбы и освящение знамени, парадная шагистика и торжественная присяга куда-то вели. А стало быть, и прекрасно пошитый мундир был шагом в том направлении, о котором меньше всего хотелось думать, ибо становилось страшно.
Не сказать, чтобы будущее Леонтине рисовалось в одних только мрачных тонах, безо всякого проблеска. Неистребимые мечты о счастье вновь и вновь обращали ее взоры в стороны Нании. Нания была набухавшая бутоном с очевидными задатками в ближайшее время раскрыться во всей своей прелести. Была она с чудинкой, это так. Как и ее отец. И все же нельзя было не отметить в Нании врожденную приветливость, прилежность, любознательность, самостоятельность и умение приноровиться к любым обстоятельствам, что позволяло ей сохранять хладнокровие даже там, где терялись бывалые люди. Да вот беда, и Нания чуралась магазина, однако Леонтина не сомневалась, что с переменой своего положения она сумеет отдать предпочтение магазину, вместо того чтобы копаться в саду.
Леонтине от всей души хотелось привязать повесу-сына к Нании подвенечной фатой. В этих желаниях, хотя и смутных свадебных мечтаниях, которыми она ублажала себя в часы бессонницы и минуты черных сомнений, Леонтине чудилась развязка многих завязанных судьбой узлов. Она ведь не слепая — Индрикис притуманенным взором поглядывал на Нанию, еще когда она была плоская, словно заборная доска. Ей-ей, у Леонтины в такие минуты из груди будто жилу тянули: боже правый, что будет, что будет, Нания ей, можно сказать, дочь родная, вдруг дело до суда дойдет. Не тут-то было — Нания рано повзрослела и поразила Леонтину своим благоразумием. Возможно, у них там что-то и было, вполне возможно, но мимолетно и ничего серьезного. Последние годы Нания держала Индрикиса на расстоянии. И Леонтина понимала — все его мундиры шьются ради Нании. Ухмылки и увертки Нании доводили Индрикиса до сумасбродства. Ну вылитый Озол. Крепок и слаб до смешного. Груб, как животное, и легкоранимый.
Но, может, в своих
Зима была суровая, земля промерзла глубоко, вырыть могилу оказалось задачей непростой и нескорой. Этим пришлось заниматься Паулису. День напролет по соседству с надгробным, черного мрамора, памятником Ноасу и Элизабете на железных поддонах пылали жаркие костры.
— Эх, папенька милый, чертов ты хрыч, скажи, как нам спровадить себя в покои вечные? — Пока пески нехотя оттаивали, Паулис для сугрева землекопов откупорил бутылку. — Похоже, не желает принимать тебя земля. С духом дело проще. Дух что башмак, слетел с ноги и — в небо, в заоблачные кущи. А плоть и кости никому не нужны, ни боженьке на небесах, ни черту в преисподней. Уж дотянул бы до лета, куда торопился. Будто не знаешь, нигде не бывает так хорошо, как в этом грешном мире. Ну да ладно, заодно и кости Ноаса немного отогреются. А то ведь, у Элизабеты под боком лежа, вряд ли согреешься_
Вечером, возвращаясь с кладбища, Паулис завернул в Особняк и рассказал Леонтине, как он, для своего отца долбя последнее место отдохновения, повстречался с ее батюшкой. Ноас, дескать, шлет сердечные приветы. Гроб за два десятка лет ничуть не затрухлявел, лишь цвет слегка переменил.
— Как! И гроб отца в самом деле виден?
— Виден, Леонтиночка, виден. С левого бока, и обе ножки золотые. Это я тебе говорю!
Относительно последующих событий существует несколько версий. Одни полагают, что Леонтине бредовая идея в голову пришла, слушая болтовню Паулиса. Другие считают — это случилось позже; дескать, ночью к Леонтине сам Ноас во сне пожаловал и напомнил, что золото его в ножке кровати спрятано, да только до сих пор они не сумели отыскать настоящую кровать. А настоящая вон где находится…
Но психологический фон происшествия ясен. Леонтина борется с денежными затруднениями, как Лаокоон со змеем. Наследство явилось бы спасением. Все эти годы ее преследовала мысль, что где-то все же должно быть золото Ноаса. Такой богач — и ничего не оставил! Тут какая-то тайна, нужно ее разгадать. Как в былые времена, Ноас придет на помощь, избавит ее от напастей. Иокогама, Алабама, кому, как не родителям, заботиться о детях? Особенно сейчас, времена такие трудные.
В доме скорби торжественная тишина. Август в белой рубахе и белых портах лежит на столе посреди комнаты с благостным выражением на бледном лице. В его больших крестьянских ладонях рожь прошлогоднего урожая, с четырех сторон, истекая сальными слезами, горят белые свечи. С минуты на минуту должен появиться Паулис с гробом. Пора решать, во что одеть Августа. Только теперь спохватились, что у него нет выходной нары, лишь белая льняная одежда да полушубок! Жена Паулиса предложила — не облачить ли Августа в капитанский мундир Ноаса? Паулис зачем-то хранит его в шкафу как невесть какую драгоценность.
О жене Паулиса последняя возможность хоть что-то сказать. Звали ее Бертой, и никто не ведал, с чего вдруг Паулис взял ее в жены. Всем было ясно, Паулис женится на Аустре. Но теперь у Аустры другой муж, а у Паулиса другая жена. Будущей зимой, когда Паулис уедет в Италию — или куда уж он там уедет, — Берта хмурым, унылым вечером вместе с лошадью и санками провалится на озере в прорубь и утонет, но пока она еще жива. На всякий случай Берта отыскала в комоде жестянку, в которой Паулис хранил срезанные с мундира пуговицы, и пришила их все до единой.