Кровать с золотой ножкой
Шрифт:
— Чего раньше времени горевать. Авось нос подскажет дорогу.
На следующий день Паулис объявил Антонии, что хочет с детьми съездить на могилу к Берте. Несколько удивился, не найдя в тележном сарае выездных санок, лишь потом сообразил: санки-то в озерной проруби. Пришлось в рессорную коляску запрягать жеребую кобылу, молодого Лосиса еще не успели объездить.
Могила Берты среди осевших весенних сугробов выглядела совсем свежей, будто вчера только засыпали. Зеленела хвоя, вощеным глянцем блестели венки из брусничника. Паулис, держа Виестура за руку, стоял и плакал не выплаканными на похоронах слезами. Дочку, двухлетнюю Скайдрите, Антония взяла на руки. Антония не плакала, она была баба крепкая. «Да если б у меня глаза были на мокром месте, я бы без галош и шагу не ступила», — нередко говорила она. Не в нее Паулис уродился.
Прошла зима, наступила вссна. Антония ворчала, что не под силу ей одной вести хозяйство и целую ораву детишек растить. Паулис обещал подыскать человека. Всем на удивленье человеком этим оказалась Нания. Поначалу она лишь днем находилась в Крепости, вечером в город возвращалась, в Особняк. Но в середине лета Паулис столковался с мастером, тот на втором этаже отремонтировал для нее комнату.
Леонтина так переживала уход Нании, что килограммов десять потеряла в весе, без конца пила бром и опять зачастила в церковь. То была не прежняя Леонтина, с присущим ей хладнокровием выходившая из самых отчаянных положений. Новая Леонтина устраивала скандалы, ругалась, грозила, затем кидалась в другую крайность — умоляла, пыталась разжалобить, стонала и сетовала:
— Милый Паулис, ну зачем тебе все это? Ты же девочку погубишь. Ладно, проще скажу: ты ее из рук у меня вырываешь. А ведь кроме меня есть еще Индрикис! Если ты не в курсе дела, я тебе скажу: Индрикису девочка эта очень дорога.
— Не силком же я ее в дом затащил.
— Паулис, пораскинь мозгами, ты уже не первой молодости, сорок давно стукнуло. Не видать вам счастья.
— Это, Леонтиночка, как получится.
— Старый упрямый козел! Дьявол лупоглазый. Ну смотри, еще пожалеешь! Вспомнишь мои слова! Я Нанию как родную дочь воспитала. Раз она с таким бесстыдством растоптала мое сердце, растопчет и твое, поверь.
— Может быть, Леонтиночка, все может быть.
— Молчи, дуралей! Будешь ты ей нужен, когда станешь мочиться в подштанники и от тебя за версту будет разить, как от сортирного выгребали.
Над ухом Паулиса со свистом пролетает расписная ваза и, брызжа осколками, грохается о стену.
Паулис смеется своим озорным, задорным смехом, но ему слегка не но себе. Излив желчь, Леонтина угрюмо приглядывается, какое впечатление произвели ее слова на Паулиса. Сразу не поймешь, лицо его сияет, будто и не слышал ее слов. Но, вернувшись домой и выбрав момент, он такое же сияющее лицо Нании на миг омрачает вопросом, в котором слышатся и озабоченность, и что-то похожее на вину:
— Нания, золотце, ты все хорошо обдумала? В Крепости ждут тебя дни нелегкие. Как говорят цыгане: «Буханка хлеба от горбушки до горбушки. Вот и весь обед».
— Ну и что?
— Не хочу, чтоб ты разочаровалась.
— Ах, ах, ах!
— Как-никак я на восемь лет старше Индрикиса. Вдовец с двумя детьми. Есть еще время передумать. Это я тебе говорю!
— Нечего мне передумывать, смотри сам не передумай, — отвечает Нания. И ее густые брови своенравно вздымаются. — Индрикиса, просьба, не поминать. Дохлый номер. Я когда-то обезьянничала, на Элвиру глядя, вот и все.
— Ну тогда держись, резвая кобылка!
— Если даже у тебя мне будет худо, это все же лучше, чем в другом месте.
Осенью — на Мартынов день — Паулис и Нания тихо обвенчались. Не ломились столы от угощения, не было и гостей. Антония подала домочадцам гуся жареного, Петерс откупорил пару бутылок.
Леонтина эту свадьбу отметила своеобразным публичным поздравлением. В местной газете поместила большое, в черной рамке объявление:
«Настоящим извещаю, что Нания, дочь Юхана Велло, отныне не является членом нашей семьи, в связи с чем в дальнейшем я слагаю с себя как материальную, так и моральную ответственность за все ее долги и сделки. Леонтина Озол-Вэягал».
В том же номере газеты на первой полосе сообщалось, что германские подводные лодки, осуществляя блокаду Англии, в нейтральных водах потопили латвийский пароход «Эвермирдза» с экспортной беконной свининой и маслом.
Примерно неделю спустя после свадьбы Паулис встретил на улице в Зунте Индрикиса. Похоже, Индрикис был основательно под парами.
— Ну, старый козел, теперь тебе крышка! — От вина и злобы Индрикис скорчил рожу, совсем как под бритвой брадобрея. — Не забудь, что я здесь власть представляю!
— Да-да, — ответил Паулис, — по этому вопросу мы, вижу, не столкуемся. Ты власть представляешь, я же, Индрикис, беконных свиней представляю. А без свиней никакая власть не удержится. Это я тебе говорю!
— Помяни мое слово — теперь тебе крышка!
Было это мщением Индрикиса или просто случайностью, трудно сказать, но судьба безжалостно преследовала Паулиса.
Он был первым, кого в Зунте по новым административным законам оштрафовали за «распространение» нелояльных анекдотов в публичном месте — на приемном пункте «Беконэкспорт».
— Это мы переживем, — сказал Паулис, крутя в руках квитанцию об уплате штрафа, будто любовное послание, отпечатанное на прекрасной бумаге. — Дороговато, конечно, но я считаю, Нания, два-три анекдота в месяц для очистки совести мы себе можем позволить. Это я тебе говорю!
Под рождество на дальних лугах сгорел сарай, по самую крышу забитый сеном.
— Ничего, — сказал Паулис, — и это переживем. Одним сенным сараем Вэягалов по миру не пустишь. Это я вам говорю!
Ближе к весне, в предутренних сумерках на дороге неподалеку от школы изувечили Виестура, — его без сознания привезли в больницу. Парня задела чья-то взбесившаяся лошадь. Паулис ходил мрачнее тучи, но головы не вешал.
В мае повез в «Беконэкспорт» подводу свиней. И всех пришлось доставить обратно. Представители фирмы извинялись, отговаривались военным положением в Европе, спадом деловой активности. Но были и такие, у кого свиней приняли.
— Ладно, — сказал Паулис, воротившись из неудачной поездки, — думаю, и это как-нибудь переживем. Крыша над головой есть, харчей заготовили прорву. Крестьянин ни перед кем не обязан шапку ломать.
Нания ничего не сказала, только чмокнула Паулиса в щеку. Дойдя до середины двора, обернулась: