Кровать с золотой ножкой
Шрифт:
Бутон близости они раскрыли по лепестку в строгой и естественной последовательности. Похоже, случилось то, что и случается обычно: не сущее стало сущим. Но, к сожалению, без чуда самого цветения. Вместо него имело место простое оголение тайны. А посему там, куда они оба пришли, царило умеренное бесстрастие. В очередной раз уступая домогательствам Хария, которые она сносила с ласковым потворством, чувствуя себя немного виноватой и немного пристыженной, когда его тело после непонятного возбуждения столь же непонятным образом впадало в расслабленность, Марта ловила себя на одной и той же мысли: «Все можно было бы стерпеть, не будь это так грустно. Неужели он не замечает, как мне грустно?» Но Харий тотчас заводил разговор о делах предстоящей недели, о движении французского Сопротивления, о декаде в Москве и новых кинофильмах. Эти разговоры раскрывали Марте то, что еще раньше раскрыли стихи Хария: чувства его мало трогали, жизнь он воспринимал посредством ее внешних проявлений.
К весне Марта несколько отвлеклась от производственных будней и сердечных смут. Внимание переключилось на другое. Теперь ее мучили не осознанные прежде глубины перемен, нарастающий драматизм среди кажущегося покоя, предчувствие какой- то режущей слух ноты в этой вполне гармоничной, романтически возвышенной музыке, образно выражавшей ее мироощущение.
Как-то на работу не вышел главный бухгалтер Алаукст. Не появился он на второй и на третий день. Девушки собрались навестить коллегу, будучи уверены, что их главный бухгалтер, человек в летах, захворал. Но явились должностные лица, пожелавшие проверить запертые ящики стола главного бухгалтера. В ящиках стола царил безупречный порядок — письменные принадлежности разложены по ранжиру, а ластики по степени мягкости. В отдельной папке нашли коллекцию почтовых марок с изображением цветов и портретами исторических личностей. Откидной календарь был почему-то раскрыт с опережением, листок показывал субботу, будто владелец заранее знал, когда его станут разыскивать. Да, это случилось в субботу, а во вторник на квартире у своей сестры — где-то в Межапарке или Чиекуркалне — бухгалтер, закрывшись в туалете, выстрелил себе в рот, оказавшись чуть расторопнее тех, кто в тот момент хозяйке квартиры предъявлял ордер на его арест.
Однажды на улице Харий обратил внимание Марты на одетую в черное женщину с онемелым и бледным лицом.
— Чтоб на лице изобразить печаль, человек должен задействовать шестьдесят четыре мускула, а веселость — всего лишь тридцать, — сказал Харий. — Это поэтесса Вита Леинь.
— С виду такая грустная.
— Я думаю, это у нее в крови. Ее сестра Сарма тоже вечно ходила грустная.
— А у поэтессы муж, кажется, комиссар Буцис?
— Бывший комиссар.
— Как это бывший?
— Милая, надо внимательней читать газеты.
Третий случай она поначалу и вовсе оставила без внимания. Досадно было, что ее потревожили в самый неподходящий момент, — через полчаса в Театре драмы открывалось торжественное заседание, а она еще металась по квартире неодетая. Когда в дверь позвонили, решила, что пришел Харий. Щелкнула задвижкой, крикнула «входи!», а сама устремилась обратно в спальню. Но это был не Харий. На алом ковре стоял незнакомый мужчина в полупальто. Еще за дверью он снял шляпу и держал ее перед собою обеими руками, подняв чуть ли не к подбородку. Странная поза и пальто с длинным ворсом делали его похожим на стоящего на задних лапах пуделя, что в свою очередь вызвало в памяти потешный номер на арене цирка.
— Позвольте представиться: Ганс Энгельгард Ульброк. Причина моего визита вам покажется, возможно, необычной, заранее прошу извинения. Видите ли, в этой квартире долгое время проживал мой крестный отец, советник городской управы Бернхард Криденер. В юношеские годы я частенько навещал его. И вот, волею судьбы оказавшись в Риге и проходя мимо, захотелось взглянуть из комнаты крестного на зеленые берега канала. Если память мне не изменяет, как раз напротив окон должны быть два дуба. Прошу прощения за столь бестактное желание, но воспоминания подчас понуждают нас к самым неожиданным поступкам.
— Все это, конечно, пустяки, — начала Марта, но тотчас замолчала.
Незнакомец перехватил ее озабоченный взгляд, брошенный на циферблат больших настенных часов.
— Понимаю, я явился не вовремя, госпожа торопится, все понимаю. Я отниму у вас не более пяти минут, никак не более.
С уверенностью старожила незнакомец шагнул за ней в комнату, а глаза его так и скакали с одного предмета обстановки на другой, как бы проверяя, все ли на месте, нет ли расхождений с его воспоминаниями. Запором балконной двери он занялся самостоятельно. За зиму Марта ни разу дверь не раскрывала. На балкон с ним не вышла, с улицы в квартиру хлынула весенняя промозглость, заставившая Марту зябко поежиться.
Потом спохватилась — в кухне на плите подгорает каша. Когда вернулась в комнату, незнакомец все еще разглядывал с балкона город, делая какие-то пометки в своей записной книжке.
Как только он ушел, Марта взглянула на часы и про себя отметила, что незнакомец был предельно точен, — визит его длился ровно пять минут. На прощание он еще раз назвался — Ганс Энгельгард Ульброк.
Тогда Марта не ломала голову над тем, откуда этот Ульброк взялся и какова была его роль в назревавших событиях. Позднее, включив эпизод в более широкую панораму, она пришла к выводу, что он, пожалуй, прибыл морем. В ту пору голубоватосерые немецкие суда, многочисленные двойники транспортника «Steuben», были не редкостью в рижском порту. В рамках недавно заключенного соглашения в Германию отбывали последние репатрианты, шел обмен торговыми грузами. Время и впрямь было странное: враги формально считались друзьями, много говорилось об угрозе миру, но мало кто верил в возможность войны.
Примерно месяц спустя, когда Марта совсем позабыла о странном визите Ульброка, из Франции пришло письмо. В конверт была вложена фотография размером с открытку — широко улыбающийся человек в военной форме, подбоченившись, по-хозяйски расставив ноги в блестящих сапогах, стоял под сенью Триумфальной арки. Это был Ганс Энгельгард Ульброк, который и в Париже не смог позабыть Ригу: так некоторые мужчины в объятиях одной женщины вспоминают другую. Впрочем, вряд ли возможно столь упрощенно объяснить, почему Ульброк прислал свою фотографию. В числе побудительных причин подобного экспромта свою роль, надо думать, сыграли хвастовство, желание припугнуть, тщеславие, а то и просто недалекость или скрытый садизм отправителя.
Первый налет на Ригу немецких бомбардировщиков до основания развеял мечтательно-романтическое мироощущение Марты. На ее глазах извозчичья лошадь стала безногой, девушке оторвало руку, а какого-то подростка размазало по стене. Больше всего Марту потрясла неотвратимость внезапно свалившегося зла. Средь бела дня четким строем, тройками прилетали самолеты убивать и разрушать. Неужели их невозможно отогнать? Она хорошо видела, как самолеты возникали вдалеке, с каким хладнокровием снижались, выбирая цель. От оглушающих раскатов бомбежки она в буквальном смысле впадала в столбняк. Ничего подобного испытывать ей не приходилось. Даже потом, на фронте, когда война вроде бы стала привычной, у Марты душа уходила в пятки от сотрясавшего барабанные перепонки грохота, рвались ли гранаты, строчили автоматы или землю перепахивали артиллерийские снаряды.
Из Риги они выехали на автобусе, прежде совершавшем рейсы от центра в Шмерли; возможно, потому возникло ощущение, будто она едет в пригород, чтобы к вечеру, самое позднее завтра, вернуться домой. Марта с собой прихватила портфель, в нем лежали плащ, два бифштекса в пергаментной бумаге и документы: бухгалтерские отчеты, выплатные ведомости, учебная программа и приказы. Ей казалось, этот внезапно свалившийся кошмар, уму непостижимая охота за человеческими жизнями — не более чем короткая, хотя и жуткая интермедия и что она столь же внезапно, как началась, закончится, вернув жизни и здравый смысл, и прежний размеренный ход. Но душераздирающая интермедия продолжалась, и под напором новых обстоятельств немыслимым образом преобразилась и Марта.