Кровать с золотой ножкой
Шрифт:
— А где же еще?
— Раньше ты жила у мамы — в другом доме.
— В таком случае вы много знаете… В другом доме… Нет больше другого дома. И у мамы другое местожительство. Она теперь в краю белых медведей. Нудно и скучно, скажу вам, тоска зеленая… Меня как в тюрьме держат, гулять не пускают. А хочется сходить в «Турецкое кафе», наесться пирожных, но Шарлотта зажимает талоны.
У Марты опять подскочил пульс, она расслышала: открылась входная дверь, женщина что-то сказала вошедшему, ей глухо ответил мужской голос. Похоже, Атис. Позабыв о Лилии и начатом разговоре, Марта встала, немного сдвинула на затылок платок. Ей показалось, все вокруг опять заколыхалось, как при выходе с вокзала.
Атис стремительно шагнул в приемную — был он в черном пальто с бархатным воротом. Настолько стремительно, что над плечом его трепетно взвился конец белого шелкового шарфа. Женщина с гордо поднятой головой стояла в проеме раскрытой двери. И, очевидно, не собиралась уходить.
Атис заметно похудел, лицо осунулось. Но все это пустяки. А главным было то, что Атис смотрел на нее равнодушно и тупо, как в пустоту. Судя по выражению его лица, он Марту не узнал. Возможно, вообще ничего перед собой не видел и, повернувшись к ней, просто скрывал свою слепоту.
— Я бы охотно вас принял, но у меня действительно нет ни минуты времени. Прошу извинить, неотложные дела… — услышала Марта чужие слова из чужих уст. Да и голос теперь показался чужим, незнакомым.
Она потянулась к уголкам своего платка, но так неловко, что платок совсем съехал с головы, обнажив коротко остриженные, взлохмаченные волосы.
— Господин доктор в одиннадцать должен быть в больнице, — сказала женщина и добавила что-то еще о занятости, перегруженности.
Подошвами чувствуя уходящие из-под ног половицы, Марта направилась к двери.
— Вы забыли пальто, — донесся голос женщины.
Затем раздался крик Лилии:
— Послушай, папа! Ты что, не узнал?!
Атис не ответил, превозмогая усилие, поднес к глазам свою холеную руку фокусника, потер опущенные веки, — как будто, допоздна засидевшись за письменным столом, вдруг понял, что самое время отправиться на боковую, яркий свет раздражает, в глазах от строчек рябит, и звон в висках — все, хватит!
Марта, еще не перейдя порог, ощутила, как рухнула на нее и придавила собой немыслимая тяжесть свершившихся перемен. Она сама изменилась, изменился и мир. Ее всегда удивляло, как муха ухитряется сидеть на потолке и бегать по нему вверх ногами. Теперь весь мир — легко и просто — перевернулся. Пол оказался там, где прежде был потолок. Воздух отвердел, подобно полу, пол сделался воздушным и проницаемым. Марту не просто вжимало в потолок, ее по нему размазывало. И как она раньше не замечала: потолок был всюду — булыжный, асфальтированный, из цементных плит. Изменившаяся точка обзора все перестроила, преобразила. Город казался мерзким, грязным, опасным. Люди укоротились и сплющились, сплошные плечи, круглящиеся затылки да мельтешащие снизу башмаки. Все взлетело и собиралось там, где полагалось быть небу: плевки и сор, трамвайные билеты и оторвавшиеся пуговицы. Движения стали куцыми и короткими — люди катались, подобно шарам на бильярдном столе, — сближались, сталкивались, разлетались, откатывались.
От этого Марта уже не смогла оправиться. Шестнадцать дней спустя при попытке выйти на след заброшенной ранее партизанской группы на пароме через Лиелупе под Эмбургом по чистой случайности ее задержали агенты в штатском, и с тех пор ее точка обзора изменилась еще больше. Найденный у Марты паспорт послужил причиной для допросов, истязаний. Сотрудники тайной полиции с помощью современных методов анализа крови и примитивных пыток пытались доказать, что она вовсе не цыганка, но Марта стояла на своем: паспорт настоящий. В конце концов ее причислили к цыганам и спровадили в другой мир, о параллельном существовании которого она прежде имела крайне смутные представления. Все, что она до той поры перевидела, перечувствовала, пережила, в сравнении с этим показалось прекрасной прогулкой по живописному району бульваров и зеленых насаждений. Там, внизу, куда ее сбросили, гудели трубы канализации, клоачные стоки деловито и равнодушно отводили реки крови и слизи среди смрада, миазм и темноты. И если после разговора с Атисом перевернулся всего-навсего мир, теперь подобный кувырок совершило время, отбросив ее в кромешное изначалье с еще не зародившейся человечностью…
Индрикис, продолжая скрываться, с отчаянным упорством изыскивал возможность выплыть на безопасный берег, где бы он смог пусть даже временно отвести от себя угрозу наказания за дезертирство с той службы-мастеров заплечных дел, на которую его определили немцы. Потом можно будет уехать в Америку к богатому дядюшке, приславшему красивую открытку. Его уверенность в том, что фашисты закончат войну победой, объяснялось простым и наглядным эффектом: все карты, отмечавшие положение на фронте, указывали, что пятно оккупации неудержимо растекается к востоку. Особенно стремительно гитлеровские «тигры», «пантеры» и «фердинанды» продвигались на юге, где линия фронта подбиралась к Волге.
Избалованному Индрикису жизнь в сарае основательно портила настроение. В метаниях между страхом и легкомыслием, предосторожностью и безволием он понемногу, шаг за шагом тянулся к удобствам, теплу и уюту Особняка — сначала появлялся там, чтобы привести себя в порядок, позднее оборудовал тайник на чердаке, где в свое время хранился гроб Ноаса. Но и там Индрикис продержался недолго. Куда приятней было жить в своей комнате и спать в своей постели. Леонтина, постоянно дрожавшая от страха за безопасность сына, его необузданное раздражение объясняла бездельем и праздностью, а потому старалась придумать ему всякие занятия.
Совершенно измотанный прятками, страхами, одиночеством, Индрикис как-то прочитал в газете, что в рижском кинотеатре «Сплендид палац» демонстрируется сенсация века — цветной фильм «Мюнхаузен». Перечитав заметку семнадцать раз, Индрикис оглядел в зеркало свою довольно кислую физиономию и произнес такие слова: «Котелок не варит. Спасения не вижу. Так вот мое решение: пусть эти кабаны хоть шкуру с меня спустят, а цветной фильм перед смертью я посмотрю».
Поездку в Ригу помог устроить его друг и наперсник Тенис Ремеш, прилежный работник бригады строителей десантных барж для Ла-Манша, в прошлом один из основателей знаменитой в Зунте футбольной команды «Рапид», у которого по крайней мере раз в месяц щиколотка соскакивала с петель, так что о его призыве в армию не возникло и речи. Время от времени Тенис на довоенной полуторке фирмы «Вольво» отправлялся из Зунте на склад материалов в Торнякалнс под Ригой; драндулет его приводился в действие дровяным генератором — позади кабины был пристроен цилиндрической формы печной котел, в который то и дело приходилось подсыпать мелко нарезанные осиновые чурки. Чуть свет — старый месяц еще не успел с неба сойти — они отправились в путь, а к полуночи в чернильной тьме вернулись обратно в Зунте. Но вернувшийся Индрикис уже не был прежним Индрикисом. Леонтина это сразу заметила и подумала, что сын, должно быть, в Риге перепил некрепкого и мерзкого на вкус немецкого шнапса. Индрикис в чердачной полутьме шел ей навстречу с распростертыми объятиями, покачиваясь и бормоча одно и то же:
— Спасен! Нашелся выход! Я и раньше знал: бог покинул наши церкви, его устами нынче глаголет кино!..
Чем дальше, тем безумней становилась его речь, хотя вином от него не пахло. Он пожелал узнать, какие ткани припрятаны в тайниках у Леонтины, и очень обрадовался, что сохранились два рулона прорезиненной плащевой материи. Всю ночь, не смыкая глаз, он что-то рисовал и высчитывал, вырезал из бумаги какие-то полоски, склеивал их, затем комкал. Проснувшись поутру, Леонтина увидела невообразимую картину: Индрикис, растянувшись на полу и похрапывая, спал сном праведника, а рядом с ним лежал из газетных листов склеенный шаблон, похожий на огромную дольку апельсина. На шаблоне мелом было начертано: «12 кус.».
В последующие дни чердак Особняка превратился в мастерскую, Индрикис раскатывал и вымерял рулоны, чертил, кроил, кромсал. Там же наверху строчила швейная ручная машина «Зингер», которую Ноас купил когда-то в Гамбурге по одному из бесчисленных списков мадемуазель Клодии.
Навигация в том году началась рано. Резвый северо-восточный ветер еще в начале марта очистил ото льда Рижский залив и пролив Ирбе. К тому времени в Зунте достроили первую баржу, предназначенную для штурма Ла-Манша. О дальнейшей судьбе баржи строителям ломать голову не приходилось, однако до Лиепаи это корыто в пятьсот регистровых тонн предстояло доставить собственными силами. Буксировку поручили «Морскому медведю», пароходику, некогда тягавшему плоты, а в военные годы праздно стоявшему на приколе. Охрана баржи при перегоне возлагалась на четырех стариков немцев из организации Тодта. Рулевым на баржу поставили Тениса Ремеша с его старшим братом Сприцисом Ремешом, тот в свое время на флоте служил, потому и считался в морском деле человеком бывалым. В ночь перед отплытием, когда Тенис Ремеш, получив от Леонтины изрядное количество шнапса, устроил прощальный вечер, на баржу пробрался Индрикис со своим багажом.