Кровать с золотой ножкой
Шрифт:
Он и тут ничего не упустил из того, что при встрече с матерью проделывал уже десятки и сотни раз. Однако все это теперь казалось жалкой и глупой игрой. В ушах звенели слова Лилии: «Перестань паясничать, жалкий фигляр!» Захотелось выбежать из комнаты, пока еще не появилась Марта, исчезнуть, раствориться. Он ненавидел себя. Потому что понимал: убежать невозможно. И сыпал пустые, праздные слова, стараясь скрыть свое замешательство или хотя бы не обмануть ожиданий матери.
Марта вошла и осталась стоять у порога. Она так мало походила на прежнюю Марту, продолжавшую жить в его воспоминаниях, что Атис подумал: повстречайся с ней на улице, ни за что бы не узнал! Марта посмотрела на него сначала как-то несмело, потом чуть пристальней. Взгляд бесцветный. Ничего не выражающий взгляд пассажира в трамвае — простите, вы сойдете на следующей остановке?
— Детушки милые, — тихо заговорила Антония, — отпущенный мне господом срок на исходе… Людей на белом свете больше, чем песчинок в поле, а много ль среди них таких, кому ваша радость была бы их радостью и ваша беда их бедой… Детушки милые, коли вы свой собственный двор заполнили злом, не надейтесь сыскать любовь в миру…
— Мамочка, пойми… — Атис громко прервал мать. Он прекрасно сознавал, что ведет себя глупо, и все же не было сил все это спокойно выслушивать. В каждом материнском слове слышался упрек. Душу ему растравили жалостливые эти речи. «Еще несколько слов, и от меня останется солоноватая лужица». — Пойми, между мной и Мартой нет никакого зла. Ну, скажи ты, Марта, может, тебе поверят.
В одной руке Марта держала пачку папирос, в другой спичечный коробок. Посмотрела сначала на пачку, потом на коробок, точно не могла решиться, закурить или нет.
— Между нами нет зла, — сказала она, — на сей счет можешь быть спокойна.
Атис почувствовал огромное облегчение. И как раз потому, что облегчение было огромным, он не мог допустить, чтобы мать продолжала в том же духе. Широко улыбнувшись, он приблизился к Марте.
— Может, мама, ты хочешь, чтобы мы с Мартой расцеловались? Раз это нужно… Марта, как тебе кажется?
Марта молча пожала плечами и сунула в рот папиросу.
Позже, на кухне, оставшись вдвоем, Атис взял Марту за руку и, глядя ей в глаза, попытался высказать то, что высказать было невозможно.
— Спасибо, Марта! Спасибо! Я понимаю, у тебя имеются все основания думать обо мне дурно. Но та женщина была специально приставлена, чтобы следить за каждым моим шагом. Если б я с тобой заговорил, ты б сегодня здесь не стояла. И я бы тоже не стоял.
Марта дымила очередной папиросой, стряхивая пепел в кофейное блюдце.
— Какой смысл теперь об этом говорить.
— Как какой смысл? Огромный! Мать права, мы все одна семья. И не должны судить друг друга огульно. Все эти годы мне временами бывало так худо, впору хоть удавиться — вот до чего доходило… Почему ты молчишь?
— Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала?
— Иначе поступить было тогда невозможно.
— Не знаю. — Марта повторила свое дурацкое пожатие плеч. — Что было, то было.
— Нет, вижу, ты мне не веришь. И правильно делаешь. На чужие плечи свои беды не взвалишь.
— Вот это верно. С ними каждый сам обязан справиться. Как я не могу из памяти вытравить часть твоей жизни, так и ты не сможешь из моей. У нас с тобой всегда будут сложности, какие бы слова ни говорились.
Закипавший чайник сипел однообразно, нудно, как приставшая к липучке муха. Каждая пауза в разговоре будто в трясину затягивала. Атису казалось, не чайник булькает, а он сам с бульканьем все глубже погружается в топь.
— Ты права, — наконец произнес он, когда легкие вот-вот должны были лопнуть. — Это так и, видно, так останется… Ты права.
Ночью Паулис разбудил Атиса, сказал, что мать перестала дышать. Атис надел свой халат из алого дамаста, без которого никуда не выезжал, и на правах любимого сына отправился закрыть глаза Антонии. Но верблюжья живучесть Антонии исхитрилась пролезть сквозь угольное ушко скудеющих телесных сил, и при поддержке Нании мать села на кровати. Атис пощупал у нее пульс, окинул взглядом шеренгами разнокалиберных пузырьков уставленный столик, из этого изобилия домашней аптеки остановил свой выбор на каплях Зеленина — одну ложку матери, другую себе.
— Ты, Атынь, сейчас спать отправляйся, — все больше приходя в себя, сказала Антония, — а утром езжай себе домой. Не могу я помереть, не повидав Петерисова парнишку.
— Какого еще парнишку?
— Ну того, который в городе людей высекать из камня учится.
Когда Антония на следующее утро попросила Паулиса подвинуть к ней наушники и радио, Атис действительно вспомнил, что в городе его ждет одно неотложное дело. Поскольку у Марты оказалось несколько отгулов, ей захотелось погостить в Зунте. Так что Атис отправился в путь один, к тому же сразу после завтрака.
Жена Атиса Эрика была женщина во всех отношениях многоопытная. Потеряв в войну первого мужа, она какое-то время прозябала в отдаленной деревенской больнице, пытаясь свои дни всецело заполнить работой. Такой образ жизни не соответствовал ни складу ее характера, ни темпераменту — Эрике хотелось общества, хотелось принимать друзей, быть в самой гуще, все видеть. Не раз представлялась возможность выйти замуж, но она сумела воздержаться, не найдя в себе сил отрешиться от первых переживаний, все еще казавшихся где-то совсем рядом. Лишь со временем Эрика осознала, что память об утраченной любви это все равно что изнутри подсвеченный аквариум — красивый замкнутый мир за стеклянными стенками, никак не связанный с жизнью извне.
Тогда она поняла, что хочет семью, детей. За плечами слишком много отшумело пустых лет. Понуждаемая скорее семейным инстинктом, чем чувствами, Эрика вышла замуж за трусоватого, мелочного, подуставшего от жизни вдовца, пригодность которого для супружества заключалась главным образом в том, что в данный момент он был свободен. Супружество это во всех отношениях оказалось дохлым номером. Возможно, Эрика не поняла бы этого с такой очевидностью, во всяком случае так быстро, не появись на горизонте Атис Вэягал. Напрасно она сомневалась в своих способностях любить. Ее холодность и бесчувствие не были признаком старости. Просто она, как дерево, пережила суровую и долгую зиму.