Кровать с золотой ножкой
Шрифт:
До осени кладбищенская война велась с переменным успехом. Кое-кто из новоселов похоронил своих на кладбище в Стропинях рядом с Сашей Хохохо, те же, у кого на Старом кладбище лежали близкие, хоронили там.
Конфликт обострился осенью погожим воскресным днем, когда перед кладбищенскими воротами были обнаружены заграждения из колючей проволоки. Преграда никого, разумеется, не остановила, но Леонтина до того рассвирепела, что там же, на виду у всех села писать Рупейку письмо, выразив в нем свои мысли по данному вопросу от «а» до «я». У Леонтины нашлись единомышленники, так что день, предназначенный для уборки палой листвы, превратился в день писания писем. Те, кто до наступления темноты не успел свои чувства выразить на бумаге у кладбищенских ворот, поспешил наверстать упущенное, воротившись домой. В среду утром Рупейк, зайдя в свой кабинет, обнаружил на столе семьсот тридцать восемь писем от жителей Зунте. Почтальон для удобства переноски постпакета перевязал его синтетической веревкой
— Это что за кипа? — спросил Рупейк у секретарши.
— Я полагаю, это письма горожан по кладбищенскому вопросу.
Тут у Рупейка сдали нервы, и он совершил то, о чем уже миг спустя пожалел.
— Письма? По кладбищенскому вопросу? Видеть не желаю! — вскрикнул он и, распахнув окно, вышвырнул пачку на улицу.
Буквально через три минуты он собственной персоной вприпрыжку сбежал вниз по лестнице подобрать эти письма, но кто-то их успел унести. У Рупейка было такое ощущение, будто у него по спине пробежала мышь. К письмам он испытывал необъяснимый страх. Письма в его представлении были сродни бродящим по кровеносным сосудам тромбам: никогда не знаешь, куда они попадут и к каким приведут последствиям. Почти все возникавшие за время его работы неприятности начинались с писем — силы, способной стряхнуть с занимаемых кресел многих должностных лиц, силы, сравнимой по мощи лишь с атомной бомбой.
Ни в коей мере не пытаясь преуменьшить вклад Леонтины в совместные действия зунтян против решения о закрытии кладбища, все же будем откровенны: преклонный возраст, плохая ориентация в современных процедурных вопросах по улаживанию конфликтных ситуаций заметно ограничивали ее возможности. В то же время совершенно неожиданно подключившаяся к этому делу Марта Вэягал не только подняла дух зунтян, но — и это оказалось куда более важным — подняла стратегию борьбы на качественно новый уровень.
Паулис, встретив Марту у Леонтины, в первый момент не узнал ее. Глаза горят, зубы приведены в порядок, волосы аккуратно подстрижены, одета скромно, но прилично.
Марта, зная ступенчатость учрежденческого подчинения, быстро разобралась, с кем имеет смысл говорить, а с кем нет. Если к тому или иному работнику невозможно было попасть на прием как к руководителю, Марта обращалась к нему как к депутату. Главные сражения теперь развернулись в Риге, однако Марту можно было видеть частенько и в Зунте. Добиться пересмотра решения затрудняло то обстоятельство, что ответственность за него несло несколько ведомств, и найти концы в этом клубке было невозможно. Марта ходила из одного учреждения в другое. Просила, доказывала, объясняла, требовала. Пачка писем от зунтян увеличилась вдвое, письма Марта всегда имела под руками.
Наконец, когда запутанные межведомственные отношения удалось распутать настолько, что первыми сказать свое веское слово согласились аналитики химического состава воды, Марте пришла в голову мысль для страховки сделать пробу воды из кладбищенского колодца в приватном порядке. Вода для анализа была доставлена на мотоцикле в ближайший город. Опасения Марты оказались вполне обоснованными: состав воды перечеркивал все надежды, но, судя по данным анализа, повинны в том были отнюдь не пращуры зунтян, просто кому-то, понадобилось загадить колодец.
Казалось бы, все потеряно. Но Марта не сдалась. С помощью Иниты, жены Гунара, решила вычистить колодец.
Хотя ночь была звездная, но темным-темна; старый месяц всходил только под утро. Страха Марта не чувствовала, но была взбудоражена. Инита тоже беспокойно позвякивала ведрами.
— Марта, гляди: Млечный Путь! Мне бабушка в детстве рассказывала, это души покойников добела его истоптали.
— Покойников бояться нечего, иной из живущих страшнее любого покойника.
На кладбище, в тени деревьев темнота совсем сгустилась. Марта засветила фонарь. Напуганные светом, проснулись галки. В ночной тишине их галдеж растекался с многократным усилением, казалось, небосвод до краев заполнился шелестом крыльев и криками. Самая настоящая буря Судного дня, яростный вихрь разгневанных душ и глоток, дорвавшихся до проклятий. Марте чудилось, опять она спускается в преисподнюю зла, в кровью залитое жуткое подземелье…
Колодец вычерпали до дна, насыпали в него хлорки, прикрыли сруб одеялом. Затем еще раз всю воду вычерпали.
Обратный путь Марте показался коротким и светлым. Месяц был похож на поклеванное птицами яблоко.
На другой день в Зунте пошли разговоры, будто в кладбищенском колодце воду отравили, из него-де синие пары валят, трава кругом словно ошпарена. А Паулис, прищурив один глаз, шутил: это предки снизу приоткрыли краны горячих гейзеров.
На том же этапе зунтянам открылось еще одно похвальное свойство Марты — ей чужда была мелочность, ради пользы дела была готова поступиться личной неприязнью, не считаться с прежними обидами. Придя к выводу, что призыв пересмотреть решение получит больший вес, если будет исходить не от частных лиц, а от учреждения, представляющего интересы всех жителей города, Марта обратилась с просьбой к Рупейку на официальном бланке с его неразборчивой подписью поддержать единодушное требование граждан. Рупейк ничего подобного не ожидал. Присоединиться к просителям означало выступить против себя. Не присоединиться — означало, что предложение, поддержанное тысячью четырьмястами семьюдесятью шестью письмами зунтян, становилось обвинением против него. Рупейк, кряхтя и отдуваясь, долго ерзал в своем кресле — уж было взял авторучку, чтобы подписать, но отложил, уж было потянулся за телефонной трубкой, но отдернул руку. Наконец слабым голосом попросил секретаршу перепечатать заявление на большом бланке. Черт-те что, черт-те что! И ничего не поделаешь… В конце концов, руководить массами его прямая обязанность.
Так что к Вершителю дел Марта явилась во всеоружии внушительных бумаг, которые не только убеждали, но и смущали. Человек, ничего не требующий лично для себя, все еще остается явлением исключительным.
— Как вы сюда проникли? — удивился Вершитель. — Сейчас здесь начнется совещание.
— По шефской линии, — ответила Марта. — Шахматная федерация объединяет город и деревню.
— Но с какой стати вы пришли ко мне?
— Это такое дело, в котором не каждый разберется.
— Хорошо, оставьте ваши бумаги, мы разберемся.
— Нет, — сказала Марта, усаживаясь, — я никуда отсюда не уйду, пока не наложите на заявлении свою резолюцию.
И вот зунтяне вновь могли со спокойной душой хоронить своих близких рядом с почившими в разное время родичами. Марте весь следующий год приходили в Крепость письма с изъявлением благодарности. Многие из них были украшены рисунками и литературными цитатами вроде следующих строк из Яна Райниса:
Проходит все, а ничего не исчезает, И добрые дела живут в веках.Марта по-прежнему жила то в городе, то в Крепости. Частенько болела. Работа воспитательницы в общежитии ей пришлась не по душе, и она перешла в детский сад.
Марта Вэягал скончалась в возрасте пятидесяти четырех лет и была похоронена на Старом кладбище в Зунте рядом со своим приемным отцом Августом Вэягалом. После того как Марта перестала вставать с постели, она попросила Иниту в случае смерти все ее записки и воспоминания о военных годах, а также сохранившиеся детские фотографии передать Скайдрите Вэягал. Среди бумаг оказался и дневник, обрывавшийся такими словами: