Кровать с золотой ножкой
Шрифт:
Атис решил, что спорить в присутствии посторонних нет смысла. И в сердце опять закололо. Так и казалось, поперечно-полосатая мышечная ткань внутри дергается, будто пришпиленная к грудной клетке английской булавкой. Нащупал в кармане пузырек с нитроглицерином, но никак не мог вытащить руку из кармана. В ушах гул, в глазах темно. Он так и не понял, то ли дочь, уходя, действительно свистнула, то ли ему только померещилось. В отчаянии подумал, что не так уж плохо было бы умереть, судьба обрушивала одно унижение за другим. Даже сделайся он беспробудным алкашом, изобличи его публично как растлителя малолетних, и тогда бы, честное слово, он себе не показался бы столь жалким.
Целый год они друг друга игнорировали. Сказать, что его не терзали мысли о дочери, конечно, было бы неправдой. Но время этим мыслям задало определенный ритм, что-то вроде перестука колес, от которого в поездке никуда не деться.
Утром того дня, когда Атис собирался выехать в Зунте, чтобы, возможно, в последний раз повидаться с матерью, в почтовом ящике он обнаружил странное письмо. Писала какая-то женщина, должно быть медработник. Атиса извещали, что его дочь родила сына и чувствует себя хорошо. Краткое сообщение завершалось предложением забрать этого здорового малыша, зарегистрированного как Ивар Гуржупович Вэягал, из «настоящего его местонахождения для воспитания в домашиих условиях. В противном случае по существующим правилам Ваш внук будет передан в детдом до истечения срока заключения матери».
Ваш внук… Он читал и перечитывал, чуть ли не смакуя горечь и обиду, которые в нем вызвало это сообщение. Очевидно, Лилии показалось мало содеянного, она решила унизить его до последней грани.
О режиме мест заключения он имел смутные понятия, а потому не мог достаточно наглядно представить, как на практике осуществлялось зачатие внука. Минутная близость на цементном полу в коридоре или во тьме зарешеченного «воронка»? В лучшем случае ее партнером мог быть какой-нибудь прожженный циник, не побоявшийся использовать свое служебное положение. Впрочем, изголодавшийся по женскому телу рецидивист для подобной роли казался более подходящим. К тому же отчество внука, похоже, сулило монголоидный разрез глаз и широкие скулы. Дудки! Раз нет у него дочери, не будет и внука. Довольно. Лилия. Коль скоро ты решила окончательно поломать себе жизнь, дело твое, меня это не касается.
Но по дороге в Зунте он думал и думал о полученном письме. Близкая кончина матери особых эмоций не вызывала. Более того, на этом факте он попросту был не способен удержать внимание. «Но ведь на свете нет для меня человека ближе, — самому себе удивлялся Атис, — со смертью матери и во мне что- то умрет». И в тот момент он понял — как раз потому. И мысль о собственной смерти эмоций не вызывала. Точнее, о своей смерти он думал настолько отвлеченно и поверхностно, что она скорее представлялась остановкой у некой черты, чем насильственным переходом из одной сущности в другую. «Не переживал ведь я своего рождения. Почему я должен переживать возвращение туда, где находился изначально? Больше грусти, пожалуй, должна вызывать та неизбежная механика, обращающая все юное, сильное, прекрасное в старое, уродливое, дряхлое. Пока между нами и смертью стоит предыдущее поколение, существует убеждение, что мы еще не подошли к роковой черте. Но вот не станет матери, и винт мясорубки, именуемой жизнью, придвинет меня к ножу».
Так думал Атис, направляясь к матери, пожелавшей свидеться с ним перед смертью. Он не догадывался, что желание матери включало в себя нечто большее, что Антония спешила исполнить при жизни заветную думу, чтобы со спокойной совестью закрыть глаза. Короче говоря, одновременно с Атисом Антония велела позвать и Марту.
О причинах размолвки Атиса и Марты ничего определенного не знали, но их обоюдное нежелание встречаться было замечено всеми. Потому Антония так и сказала Паулису: «Хочу, чтобы они пришли, встали у моего изголовья и подали друг другу руки».
Марте в ту пору было за тридцать. Внешне с нею вроде все было в порядке, только глаза постоянно как бы тлели болью. Выглядела она старше своих лет. Потерянные в Германии зубы уродовали не только речь Марты, но и лицо. Прямые, коротко остриженные волосы пестрели седыми прядками. Как-то незаметно оказалась она в той категории женщин, от которых пахнет дымом сигарет, у которых оторвавшиеся пуговицы заменяются булавками, и вообще посмотришь на таких — и покажется, будто в их одежде что- то позаимствовано из мужского гардероба. Эта последняя примета с годами становилась все отчетливей. Даже закрадывалось подозрение, что Марта стыдится своей женственности.
Считать себя удачливой у Марты не было оснований. Она была директором ремесленного училища, затем ее назначили воспитательницей в общежитии. Один раз избрали депутатом местного Совета и больше уже не выдвигали. На то имелись как объективные, так и субъективные причины, исторического и случайного характера.
На какое-то время возобновилась близость Марты с Харием. Харий в первые дни войны сражался в Эстонии, но попал в плен, в оккупированной Риге перебивался случайными заработками. В отличие от Марты, Харий ничуть не утратил былого задора. Искал связей со старыми друзьями, как и прежде, писал баллады, пьесы и поэмы, настойчиво рвался к прежним должностям. Правда, репутация его была уже не столь блестяща, но Харий не сдавался, цеплялся ногтями, вгрызался зубами. Его желание служить не знало предела. Хорошим писателем он не считался, однако имя Хария частенько поминалось. Понемногу он опять карабкался наверх.
Точку в отношениях Марты и Хария поставил случай, не имевший к ним обоим прямого касательства. Арестовали девочку из ремесленного училища. Марта как воспитательница общежития должна была дать показания. Харию попалась на глаза присланная Марте повестка, он тут же покидал свои вещички в чемодан и был таков.
Хотя Атис о замыслах матери не догадывался, сама поездка в Крепость вызывала в нем свербящее беспокойство. Сквозь тяжкую темень глухого осеннего вечера таращилось на него какое-то страшное око. Выжимая педаль тормоза, он всякий раз гадал — сработает, не сработает? При повороте руля зябко сжималось сердце — отзовутся ли колеса? Ни в чем он не был теперь уверен, ни на что не полагался. В голове промелькнула догадка и о том, что Марта может оказаться у матери, но скорее всего вызов каким-то образом связан с подброшенным Лилией внуком. Вот и попробуй им объяснить. До поры до времени, конечно, можно все утаить. О-оххх… Тоже радость невелика. Ему подчас уже не хватало сил разыгрывать из себя всем и вся довольного. Скверно так, и скверно эдак.
Чтобы поправить настроение, Атис, проезжая Зунте, сделал остановку у американки. Уже когда выходил, баритон Клепериса напомнил ему: «От буфета до дома путь близкий, куда торопиться!» Так-то оно так, и хорошо, что в обойме страхов, терзавших Атиса, отсутствовал тот, который, надо думать, вконец бы испортил ему настроение, происходи дело в наши дни: страх перед возможными последствиями, связанными с вождением машины в состоянии легкого опьянения.
Во дворе «Вэягалов» Атиса встретил пес Пуцис, затем появился Паулис. Паулис сказал:
— Похоже, к вечеру подморозит. Так что лучше поставь машину в сарай.
Атис вскинул руку и сказал:
— Быть не может, ничего такого мои часы не предвещают.
Посмеялись, пошутили, поговорили о разных пустяках, потом Атис спросил:
— Еще кого-нибудь ждут?
Паулис ответил:
— Марта приехала вскоре после полудня.
Атис долго озирался по сторонам — темень непроглядная! В доме светились окна, у Паулиса в руке была «летучая мышь», но все это лишь отдельные островки света, от них загустевшая тьма казалась еще беспросветней.