Кровать с золотой ножкой
Шрифт:
Индрикис считался без вести пропавшим, Леонтина жила одна в Особняке. Восстановление Советской власти помогло ей подвести черту под торговыми делами. Магазин в последнее время перестал доставлять Леонтине радость. А мелочиться и подлаживаться, превращаясь в собственную карикатуру, — нет уж, увольте — ничуть ее не прельщало. Были такие, конечно, кто не смог побороть привычку. Старик Альвариус, к примеру, не нашедший в себе сил отрешиться от торгашества, торчал на базаре с грибами, ягодами, медом. Леонтина состояла теперь на государственной службе, имела твердый оклад и оплачиваемый отпуск. Если нездоровилось, брала больничный лист, сидела дома. Так что она ровным счетом ничего не потеряла. Работа на людях — вполне отвечающая ее amour ргорге {19} . Шесть вечеров в неделю Леонтина в кинотеатре перед началом сеансов отрывала корешки входных билетов, а во время сеанса следила из зала за четкостью изображения на экране. Лишь теперь по-настоящему она стала понимать увлеченность Индрикиса кино. Если вечером почему-либо не удавалось посмотреть новый фильм, у нее было такое чувство, будто ее обокрали. В фильмах о революции Леонтина вновь ощущала ширь российских просторов, переживала выстраданную боль, мысленно возвращалась к своей юности, по которой в глубине души никогда не уставала тосковать. В фильмах о любви опять встречалась с капитаном Велло, в мечтах наслаждаясь самыми счастливыми минутами жизни. Заграничные фильмы в свою очередь давали пищу фантазиям о жизни Индрикиса на чужбине. Хотя никаких достоверных сведений о судьбе сына Леонтина не имела, она не сомневалась, что Индрикис жив-здоров и рано или поздно подаст о себе весть.
19
Чувство собственного достоинства (фр.).
Узнав о желании Антонии повидаться с нею, Леонтина тотчас заключила, что это имеет какое-то отношение к золоту Ноаса. Теперь она наконец решила приступить к поискам наследства всерьез и основательно. Неизвестность раздражала, характер не позволял ей бросить дело на произвол судьбы. Ей казалось, что махнуть на все рукой означало бы проявить неуважение к памяти отца. Ведь он прятал не от нее, Леонтины, он прятал, чтобы наследство не попало в чужие руки. Быть может, теперь Антония пожелает сделать признание, внести в этот вопрос какую-то ясность.
При виде Антонии Леонтина поняла: дни родственницы сочтены. Обреченных Леонтина узнавала по носам: раз поникли ноздри, а кончик носа заострился, человек, считай, много не надышит.
В комнате были Нания и Паулис. Внешне отношения Леонтины с дочерью капитана Велло выровнялись. Но прежней теплоты и задушевности к Нании она не чувствовала, и этого невозможно было скрыть. Да Леонтина и не пыталась скрывать — к чему себя и других обманывать? Она прекрасно знала Нанию, а Нания знала ее.
Сдержанно поздоровавшись, Леонтина белоснежным платочком, так отлично сочетавшимся с ее седыми волосами и белым воротом-ришелье темного платья, легонько коснулась ресниц своих по-прежнему красивых, на ветру заслезившихся глаз; грациозный жест наманикюренной руки завершился недвусмысленным указанием на дверь.
— Вы, я полагаю, обговорили все, что нужно. Попрошу оставить нас с Антонией вдвоем.
Обращенный на нее взгляд Паулиса на этот раз не таил в себе ни малейшей насмешки, а светился какой-то беспримесно-печальной сердечностью; то, что говорила Леонтина, никакого значения не имело, значение имело только то, что происходило с Антонией. Время шло, Антония молча смотрела на Леонтину, изредка кивая головой.
— Ну, так что ты хотела мне сказать?
— Леонтина, помнишь… Однажды в море у пристани опустились черные лебеди…
Брови Леонтины взмыли вверх, правая рука с платочком замерла у губ.
— …Я тогда еще у первого причастия даже не стояла. Ты ведь, Леонтина, лет на пять меня моложе и все же должна помнить.
— Ясное дело, помню. Отец меня на санках к морю привез. Только выехали к берегу, лебеди поднялись и улетели.
— То были черные лебеди. Концы крыльев у них, как у журавлей, заостренные. Ни Паулис, ни Нания, ни Петерис их не видели. Особенно один был хорош. Не знаю, помнишь ли, шея у него была такая долгая.
— Твои родители жили тогда арендаторами на хуторе «Кулли», — не сдержалась Леонтина, чтобы не кольнуть Антонию ее низким происхождением.
— С утра небо было голубое, облака белые-белые, прямо как летом. А уж я было подумала, не приснилось ли мне это.
— Скажешь тоже. Я тогда их не считала, но когда мы возвращались, отец сказал, что лебедей было семеро.
— То-то и оно: они были потому, что мы их помним. Когда останешься одна, и ты иной раз усомнишься — то ли были, то ли не были. А когда никто их не сможет вспомнить, окажется, они и впрямь сюда не залетали.
— Что еще ты хотела бы мне сказать?
— Лишь у нас с тобой они еще живы в памяти. Более ни у кого…
И это было все, ради чего Антония пригласила Леонтину. Разговор о золоте Ноаса так и не удалось сдвинуть с места. Леонтина не выдала разочарования даже движением головы, это она считала ниже своего достоинства. Напротив, она была сама любезность и сердечность. Попивая поданный Нанией кофе, Леонтина болтала о том о сем, что некогда происходило под крышей дома, все свои воспоминания неизменно завершая одной и той же резковатой фразой: «Ты-то, Антония, понятное дело, этого не помнишь, тебя тогда в «Вэягалах» еще не было».
Леонтина уже стала прощаться, когда Антония ни с того ни с сего вдруг спросила:
— А какой годок пошел дочке Индрикиса?
— О какой дочке Индрикиса ты толкуешь?
— О той, которую монашки забрали.
— Ты, милая, что-то путаешь. У Индрикиса не было никакой дочки.
То ли глухота Антонии была виной, то ли ее упрямство, но она, не обратив внимания на слова Леонтины, продолжала:
— Должно быть, большая выросла. Вот бы с ней поговорить.
День можно было считать вконец испорченным. Леонтина была настолько взбешена, что даже предложение Паулиса отвезти ее домой на лошади восприняла как оскорбление.
С моря дул пробористый ветер, временами дождик накрапывал. Леонтина, шагая по грязной дороге, насилу удерживала зонт. В сердцах она произносила отборные французские ругательства, которые когда-то всеми правдами и неправдами вытянула из мадемуазель Клодии и которыми пользовалась крайне редко, так что не была даже уверена в правильности произношения.
Антония пожелала также повидаться с Атисом. Поскольку доктор снова стал автовладельцем, он уже в конце недели вкатил во двор Крепости на своей песочного цвета «Победе».
Падение фашистской диктатуры Атис Вэягал принял, исходя из своих интересов: возвращение коммунистов не сулило ему ничего хорошего. Оставаться в Риге он не собирался, место на пароходе ему было обеспечено, дата отплытия известна. За час до того как отправиться в порт, у Лилии начался приступ аппендицита. Ей было четырнадцать лет. Принять решение оказалось делом нелегким. Шарлотта, заменявшая Атису жену, а Лилии мать, была балтийской немкой, и она объявила, что уедет во что бы то ни стало. Атис решил смириться с меньшим злом, не желая рисковать самым дорогим — жизнью Лилии. Увидев из окна первых советских солдат, Атис почувствовал примерно то же, что чувствует игрок в рулетку, когда крупье с его конца стола выгребает последние жетоны надежды. На всякий случай Атцс уложил чемоданчик с бельем и самым необходимым.