Кровать с золотой ножкой
Шрифт:
Паулис, как обычно, землей занимался с ленцой, спустя рукава. Были у него идеи относительно семенного клевера и переработки сена в порошок, да все никак не мог решить, чем же все-таки заняться. И сама обстановка оставалась неясной. Временами казалось, дело к колхозам идет, а то вдруг вполне здравомыслящие люди, бия себя в грудь, уверяли, что крестьяне в Латвии как хозяйствовали хуторами, так и будут хозяйствовать. Паулис был большой любитель что-то пробивать. Молотилку получал в самое удобное для себя время и поставки мяса приурочивал к наиболее выгодным срокам. Надо думать, за эти качества и хорошо подвешенный язык Паулиса включили в число волостных активистов. Чуть только в поссовете возникали трудности, посылали Паулиса. А бабы, его завидя, кричали мужьям: «Не слушай Паулиса, не позволяй
Тогда же Паулис опять пристрастился к музыке. Старый оркестрик за войну распался, жизнь требовала создать новый. Состав подобрался на славу — даже гитарист с семиструнной гитарой нашелся, потом и флейтист, умевший играть также на английском рожке. Наяривали два, а то и три раза в неделю. Мужчины не могли нарадоваться, что остались целы, тетки в летах резвились, как девочки. Подросло поколение, для которого балы с хорошей музыкой были в новинку, все спешили наверстать упущенное. Увеселения устраивали при любом подходящем и неподходящем случае. В подходящем и неподходящем месте. И, само собой разумеется, с танцами до утра, с буфетом.
Тем летом в Риге был объявлен общий праздник песни. Учитель Кристберг и раньше долгие годы пестовал хоровое пение в Зунте, теперь же певческие страсти расплескались широко, повсюду только и слышалось: «В Ригу надо собираться на праздник песни». Удивительно, как изголодались люди по хоровому пению, после работы за десять и двенадцать километров на репетиции бегали, чтобы затем в кромешной тьме столько же обратно до дома отшагать.
Вначале на спевки ходили вместе. Нания и Паулис. Паулис из своего баритонного ряда поглядывал на Нанию в сопранном ряду больше, чем на дирижера. С Нанией, стоило ей очутиться в кругу поющих, происходили поразительные превращения, менялся не только внешний облик, но и движения. Вся она излучала увлеченность, задор, радостиый порыв. Совсем была не похожа на уставшую от полевых работ Нанию, мать двоих детей. То была другая Нания — краса и гордость Зунте. Паулису не хотелось, чтобы Нания по ночам возвращалась одна. И вообще, когда не было ее поблизости, неспокойно становилось на душе.
И все же с пением у Паулиса не ладилось. Вечерами приходилось по делам бегать. Оркестр тоже отнимал немало времени. Иногда Паулис ездил за Нанией на велосипеде и, щекоча щетиной отросшей бороды, доставлял ее домой на раме, такую соблазнительную, незнакомую, немного чужую.
У Нании не было народного костюма. Но Паулис вспомнил, в сундуке у матери что-то ему на глаза попадалось, нужно проверить, может, моль еще не съела. Антония, сняв наушники приемника и сообразив, что от нее хотят, сказала: «Должен быть в исправности, я свою одежду с крепкими лесными травами храню».
Так оно и оказалось. На синем корсаже боевыми отличиями тускнели значки, начиная с четвертого праздника песни. Кто из Вэягалов приобрел этот народный костюм, кто носил его и кто значки навешивал — об этом Скайдрите Вэягал узнать не удалось. Антония, когда ее о том спросили, ответила кратко:
— Таким я наряд приняла, таким ему быть положено! Больше ничего не знаю.
В пору цветения липы — сено уже свезли на сеновалы, хлеба только еще наливались — певцы из Зунте тронулись в пути на станцию Паулис отвез Нанию на лошади, вещей набралось порядочно, к тому же еще и съестные припасы. Рижские сдобные булочки Паулис за пищу не считал. Проводы так разбередили ему душу, что не смог он с собой совладать. По дороге к дому сделал остановку у бывшего трактира «Стадалкрог», ставшего позднее клубом, а затем и рестораном, у этого живучего вопреки всему и всея заведения, в ту пору известного в Зунте под названием «американки». Само собой, к моменту появления Паулиса там оказалось несколько закадычных дружков; его, как обычно, встретили ликованием. Для поднятия настроения принятые порции развязали недосугом и делами обузданную страсть, и пошло, и пошло. Если верить людской молве, изрядно потрудившейся в описании тех событий, то за время затянувшихся возлияний Паулис неоднократно посылал Нании в Ригу телеграммы и заказывал сверхсрочные разговоры. Что в тех легендах правда, а что фантазия, поди разберись.
Бесспорным было то, что исстрадавшийся по Нании, длинной дистанцией увеселений порядком измотанный Паулис в конце концов взгромоздился на телегу и укатил по Рижской улице. Однако вышеприведенный бесспорный факт не может все же претендовать на полную бесспорность, ибо послушайте, что было дальше.
Час раннего утра, только-только встало румяное солнышко. Сонливо пустынную улицу Суворова в Риге — тогда она еще прозывалась Мариинской — дворники успели подмести и полить. Хористы из Зунте с реющим флагом впереди, негромко напевая «Плыви, лодочка», в переизбытке чувств почти не чуя подошвами рижской брусчатки, направляются к старому пассажирскому вокзалу, чтобы там погрузиться в поезд и ехать домой. И вдруг Нания видит: боже мой, да ведь это муженек ее, Паулис, едет! Жеребец Балтынь приустал, низко-низко свесил голову, сам Паулис лицом бледен, чисто выбрит. И телега березками разукрашена.
— Паулис, миленький, ты-то как тут оказался? — роняя слезы радости, спрашивает Нания.
— И сам не знаю! — Паулнс смотрит на нее не то испуганно-виноватыми, не то лукаво-озорными глазами. — Одно помню, как сказал я нашему Балтыню: а теперь вези меня к Нании. Он у нас коняга умный…
Той весной, когда учреждались колхозы, танцулек и балов заметно поубавилось. Было это в конце февраля или в начале марта, по прошествии стольких лет точнее не припомнишь. Паулис где-то проиграл всю ночь, только на рассвете домой явился. Само собой, устал до чертиков и слегка подвыпивши. Сквозь дымку тумана или дурмана все же заметил— вокруг какое-то оживление, мчатся машины, носятся люди. Нания как раз поставила на стол кофейник, когда пришел Олеханович из поссовета с известием: дела раскручены на полную катушку, как говорится, поголовно и повсеместно.
— Вот видишь, — сказала Нания, — а ты все сомневался.
— Ну, а сам что скажешь? — Олеханович приглаживал на своей большой, шарообразной голове реденькие, взмокшие волосы. — Добровольно подашь заявление или палки будешь ставить в колеса?
— С нас взять нечего, — сказала Нания, — пусть они со своими колхозами катятся куда подальше.
Паулис посмотрел на Нанию.
— Не слушай ты ее! — Паулис с улыбкой обнял Олехановича за плечи. — Бабам бабский разговор. А я так думаю: раз надо, значит, надо, мы вступаем добровольно. Без доброй воли какая жизнь, и хлебу рот не рад, своя же перина жесткой покажется.
На первом организационном собрании Паулиса избрали членом правления колхоза и временно — пока не отыщется подходящая кандидатура — доверили ему заведовать складами общинного зерна.
Запас живучести Антонии к осеннему листопаду стал иссякать. Во сне Август попросил Антонию почитать ему газету, что ею было истолковано как прямое приглашение отойти в мир иной. Никакие хворости ее не донимали, ничего у нее не болело, пульс держался вполне приемлемый, и температура нормальная. Все же Антония на глазах усыхала. Изо дня в день Нания видела одно и то же: сидит Антония на своей кровати, вконец отощавшая, и будто считает что-то на пальцах. Наушники от радиоприемника на стуле лежат, политика Антонию перестала волновать.
Как-то утром она, собравшись с силами, умылась, заплела свои тонкие косицы и объявила Паулису, что хотела бы поговорить с Леонтиной.
Леонтина, несмотря на свои семьдесят лет, все еще бодрилась. С тех пор как вернулась она из России, никто не видел ее с платком на голове или в туфлях на низком каблуке. Былая красота, подернувшись жирком, увенчавшись сединами, преобразила Леонтину в почтенную даму, а глубокая презрительная морщинка над переносицей и по-прежнему зоркий взгляд придавали ее внешности некую властность.