Кровать с золотой ножкой
Шрифт:
Версию обвинения опровергал тот факт, что Микаэла Чандлера задержал работник Эдуардо Родригеса — Хосе Родригес. Да, он уезжал погостить в родное селение и вернулся раньше, чем обычно. Ему показалось странным, что в гараже нет ни машины, ни мотоцикла. Ночью он был разбужен шумом — какой-то незнакомец пытался поставить машину в гараж.
— И что произошло потом? — спросил судья.
— Потом мы оба немножко постреляли.
— А потом?
— Потом я доставил его в полицию.
В зале послышался смех. Магниевые вспышки фоторепортеров напоминали хлопки пробок шампанского.
— Вы знакомы с Микаэлом Чандлером? Встречались с ним раньше? — обратился судья к Эдуарду.
— По существу я с этим человеком незнаком, — ответил Эдуард.
Последним показания давал тайный агент. Он утверждал, что ему было велено проследить за одним подозрительным человеком. За два дня до убийства Антимессии этот человек в одеянии священника вошел в лавку Эдуардо Родригеса. И не вышел оттуда.
Этим человеком был Микаэл Чандлер.
— Вы в этом уверены?
— Да.
— На каком основании?
— Запоминать лица моя специальность. К тому же лицо вышеупомянутого Микаэла Чандлера имеет бросающуюся в глаза примету — рубец на лбу.
Суд признал доказанным соучастие Эдуардо Родригеса. Его приговорили к десяти годам. В последнем слове Эдуардо отверг предъявленное ему обвинение.
Строгий тюремный режим не сломил ни тела, ни духа Эдуарда. Он изучал корейский, вьетнамский, китайский и японский языки, продолжал совершенствовать революционную теорию. В тюрьме он узнал о смене государственного устройства в Латвии, Эстонии и Литве.
По истечении срока заключения Эдуарду было объявлено о нежелательности его дальнейшего пребывания в Мундосе.
В Москву, как и в предыдущий раз, Эдуард приехал через Ленинград. Стоял погожий июньский день. Из репродукторов доносились бодрые мелодии, москвичи расхаживали в легкой спортивной одежде. Автомобили мчались по раздавшимся вширь бульварам, голося как перелетные птицы в осеннем небе, самоуверенно, однообразно. На привокзальной площади висел портрет с транспарантом: «Нас ведут к победе мудрость и железная воля Сталина». Из окна гостиницы открывался вид на центр города с большими красивыми зданиями.
Приняв душ, побрившись, надев свежую сорочку, Эдуард попытался позвонить Петерсу, но аппарат все время отключался. Тогда он попробовал связаться с Берзином, Эйдеманом, Алкснисом, Рудзутаком, и тоже безуспешно. В трубке слышались гудки, как будто он вообще не набирал номера.
В Латвию Эдуард не успел уехать, тремя днями позже началась война.
Последующие годы в памяти Вэягалов были отмечены двумя событийными вехами: смертью Августа Вэягала и поездкой Паулиса в Италию, дабы своими глазами увидеть огнедышащий вулкан, землетрясение и хождения морских вод под воздействием лунного притяжения. Между этими двумя событиями еще несколько Вэягалов умерло и сколько-то народилось. Жена Петериса разрешилась двойней, а жена Паулиса — девочкой. То, что Элвира угасла в рижской больнице, мало кого удивило, а вот жизнь супруги Паулиса оборвалась неожиданно и трагично. Пока Паулис был в Италии — или где уж там был, — как-то вечером, в метель ехала она на санках по озеру, и под нею проломился лед, как раз в том месте, где лед выбирали из проруби для погреба.
Август Вэягал в этом мире провел полных девяносто девять лет и напоследок совсем усох, стал легковесным, как пшеничная солома. Нужно было обладать богатым воображением, чтобы в усохшем старикашке разглядеть широкоплечего верзилу, способного в свое время одним махом воз с сеном опрокинуть. В последние годы Август не обременял себя лишней одеждой, ходил по дому в белой льняной рубахе и таких же портах, на ногах мягкие кожанцы. Когда его спрашивали, как он видит и слышит, обычно сердился: «Что мне нужно видеть, я вижу, и, что нужно слышать, я слышу». Все же нелегко домочадцам было свыкнуться с тем, что Август иногда, не замечая их присутствия, беседует с покойниками — Элизабетой, Якабом, Эрнестом или Ноасом.
Туговатую на ухо Антонию не раз подводило бормотание Августа. Ей все казалось, он зовет ее, а заглянет к нему, муж, спокойно сидя на кровати, объясняется с предводителем казачьей сотни князем Енгалычевым.
— Землепашец все обязан претерпеть: и худой урожай, и богатый, и студеную зиму, и мокрое лето. Потому как он землепашец. В книгах пишут: Плеттенберг, Иван Грозный, Стефан Баторий, Шереметьев. А мы их всех перетерпели.
— Август, с кем это ты разговариваешь?
— Я разговариваю? Я только сказал, что землепашец — подкова, которую в огне закаляют и молотом куют.
То ли по своей глухоте, то ли по иной причине, но сон у Антонии был крепкий. Не проснулась она и той ночью, когда Августу, должно быть, померещилось, будто пчелы в ульях пробудились, и он, набросив полушубок, вышел в заснеженный, февральской луной залитый сад. Там и нашла его поутру Антония — сам навалился на улей, ухо приставил к летку. Окоченевший, глаза снегом запорошены.
Паулис, тогда еще не помышлявший о путешествии в Италию, тотчас объявил, что похороны будут богатые. «Мы ведь не какие-нибудь такие-этакие, — сказал он. — Имейте в виду, наших свиней сам король английский кушать изволит. — И еще он тогда же сказал: — Каждый порядочный Вэягал все равно что зонтик — в нужный момент широко раскрывается».
В том, что дела у Вэягалов идут хорошо, никто не сомневался. Беконный откорм поросят оказался занятием прибыльным. Потому-то Антония в конце концов передала Паулису все бразды правления. Поначалу ей казалось, он по своей легкомысленной натуре деньги на ветер бросает — электричество проводит, расширяет скотный двор, закупает дорогостоящие машины. Но затраты вскоре с лихвой окупились. И только новая кровля Крепости — на сей раз из красного шифера — появилась, пожалуй, более по соображениям престижа, чем хозяйственной необходимости, да нельзя же от Паулиса требовать, чтобы он перестал быть самим собой. Как выразился Атис, экономику Паулиса венчает поэтический гребень.
По документам считалось, что Петерис владеет малым «ремесленным наделом». Но он ухитрился до того довести свое хозяйство, что года четыре назад от распродажи с молотка всего имущества спасла счастливая идея Паулиса: потихоньку вновь объединить оба хозяйства. Вот и получалось, что в будние дни Петерис с женой к себе возвращались только ночевать. И дети росли всем скопом, под присмотром и опекой Антонии. Одно было худо: привыкнув вблизи Антонии громко говорить, детвора орала во всю глотку и в других местах.