Кровавые девы
Шрифт:
Я бы не смог спасти их…
Он понимал это, но мысль, что они оба остались бы живы, не окажись с ним в одной камере, все равно не давала покоя.
— Это часть охоты? — спросил он, когда Якоба села рядом с ним на жесткую скамью в вагоне третьего класса. — Часть игры?
Женщина слегка приподняла брови — ее явно удивило, что он до сих пор думает о случившемся.
— Человек не умрет, если будет питаться хлебом без соли, — произнесла она чудесным контральто, звучание которого ощущалось как нежнейшая ласка. — Но люди все равно едят шоколад и французский сыр и пьют
Она улыбнулась, сонно и удовлетворенно. Прежде чем убить седого француза, она разбудила его и весьма доходчиво дала понять, что сейчас ему предстоит умереть. Его смерть нельзя было назвать легкой.
По тому, как она смотрела на Эшера в дребезжащем сумраке душного вагона, он догадался, что вампирша предвкушает еще одно убийство — на этот раз кого-нибудь знакомого.
— Надеюсь, что не обману ваших ожиданий, если до этого дойдет, — вежливо ответил он, вызвав взрыв смеха, который полностью преобразил ее угрюмое лицо. — Не слишком-то приятно чувствовать себя vin ordinaire. [23]Расскажите мне о Петронилле Эренберг.
Она согласилась, поскольку ему удалось развеселить ее.
— Сучка, — начала она. — Как и сказал Бром… Тодесфалль. Вечно себе на уме.
Тот вариант немецкого, на котором говорила Якоба, давно вышел из употребления; кельнский говор в нем проявлялся сильнее, чем в речи рабочих, которых он слушал в трамвае три — или уже четыре? — дня назад. Для обозначения таких простых понятий, как соль и вино, она и вовсе использовала не немецкие названия, а слова из старого прирейнского диалекта французского языка.
— Знай я, что он собирается ввести ее в наш круг, сама бы ее убила. Пустая, как скорлупа от ореха, но неплохо управляется с деньгами, да к тому же разбирается в займах и вкладах — ее муж был большой шишкой в «Дойче банке». Брому это пришлось по нраву. К тому же хорошенькая, как раззолоченная бонбоньерка в розовых оборочках… к сожалению, Бром порою западает на таких.
Она сложила на коленях руки, затянутые в штопаные грязные перчатки, — кисти у нее были широкими, с короткими пальцами. Эшер настоял, чтобы они переоделись в потрепанную бедняцкую одежду. «Зачем все эти хитрости, если я просто могу отвести глаза немецким полицейским?» — спросила Якоба, когда поле бегства из кёльнской тюрьмы он попросил раздобыть обувь и обноски, подходящие какому-нибудь рабочему, а также бритву и тазик, чтобы можно было сбрить отросшую щетину, оставив на макушке лишь легкий пушок.
«Потому что кайзер пытается привлечь на службу бессмертных, которых вам вряд ли удастся обвести вокруг пальца», — этот ответ ее вполне устроил. В ночном поезде было не так уж много пассажиров, с которыми пришлось делить вагон. В выцветшем черном платье, с платком на голове, Якоба выглядела как почтенная еврейская матрона — если только она не улыбалась… или если свет станционных фонарей не отражался в ее глазах, подчеркивая их неестественную яркость.
— Когда она поняла, что может получить от Брома, — продолжила Якоба свой рассказ, — то тут же возлюбила евреев. Но она притворялась, и мы с ней никогда не ладили. Тогда я думала, что из Кёльна она уехала именно поэтому. Что она искала другой город, хозяин которого разрешил бы ей охотиться. Я могла бы и догадаться, что не все так просто, — темные глаза сузились, превратившись в уродливые щелочки.
— Чего она добивается? — спросил Эшер, стараясь запомнить, как манера речи преобразует произносимые вампиршей слова — в ее говоре были признаки как немецкого, так и французского языков. Он надеялся, что еще до прибытия в Берлин ему удастся уговорить Якобу побеседовать с ним на языке ее давно прошедшего детства.
Или было тут что-то еще, что, по выражению Исидро, меркнет перед соблазном охоты?
— Что ей может дать кайзер?
— Дать ей? — в болезненно-желтом лунном свете, проникающем в неосвещенный вагон, он заметил, как изогнулись прекрасные темные брови. — Власть, само собой. И Брома.
— Она любит Брома?
Якоба хмыкнула:
— У Брома есть власть. Власть над ней… и ее это бесит. Так что она заставила Брома поверить, будто любит его, чтобы он превратил ее в вампира… думаю, сама она тоже поверила в свои чувства. Она из тех женщин, которым надо верить в любовь. Мы — я имею в виду бессмертных — мы не любим друг друга, герр Аперитив, но понимаем друг друга так, как и не снилось смертным. Что же до этой женщины…
Эшер буквально ощутил заглавные буквы в четко выговариваемых немецких словах — «Этой Женщины», — и с трудом сдержал улыбку.
— … подозреваю, что даже при жизни она, при всей ее внешней романтичности и мечтательности, любила только тех, кто мог бы быть ей полезен.
20
Евгения прошептала:
— Это все неправда.
— Что она сказала вам? — спросила Лидия. — Кем вы должны были стать? И что она с вами сделала для этого?
Слуги ушли. Лидия отослала их в господский дом, опасаясь, что они случайно услышат то, что не предназначалось для их ушей. Ее гостью сюда привели уличные слухи. У женщины, которую Лидия теперь называла дневной Петрониллой — той, которую видели петербуржцы, — наверняка было много знакомых, и рано или поздно ей стало бы известно, что слуги шепотом рассказывают друг другу о том, как к живущей во флигеле у Разумовских англичанке приходил вампир.
Девочка прижала ладони к щекам и яростно замотала головой:
— Это все неправда. Я не вампир. Я никого не убивала…
— Ты пила кровь?
Женя подняла на нее полные отчаяния темные глаза:
— Только кровь мышей и крыс, мадам. Хозяйка приносила их и показывала, как ногтями вспороть им горло и слить кровь в серебряную чашку. Она говорила, что потом, когда мы повзрослеем, взращенные во тьме, как Господь взращивает посаженные в землю семена, тогда, она сказала, мы станем подобны ангелам, и нам не нужно будет ничего, кроме воздуха и божьего света.
Она дрожала всем телом, сжавшись в комок на грубой деревянной скамье, и не отводила глаз от Лидии, словно надеясь увидеть на ее лице некие признаки, которые позволили бы счесть все услышанное ложью или своего рода испытанием.
Господи, пожалуйста… пусть все будет хорошо…
Лидия зажмурилась и глубоко вздохнула, пытаясь подобрать правильные слова для того, что ей нужно было сказать, понимая в то же время, что, во-первых, таких слов нет, а во-вторых, что даже если бы они существовали, то ей, Лидии Эшер, которая при всей своей светскости была бестактна, как комнатная собачка, их не найти.