Кровавый срок
Шрифт:
— Я владею тобой, помнишь? — произнесла Ди, облизывая языком свою верхнюю губу, словно ребенок, снимающий молочные «усики».
— Это был, скорее, договор аренды, — возразил я.
— Брось, Геллер! Я думаю, ты даже немного любил меня...
— А я думаю, что иногда серая амбра оказывается всего-навсего протухшим маслом...
Она фыркнула.
— Это еще, черт возьми, как следует понимать?
— Все то золото, которое сэр Гарри так долго и с таким трудом искал, оказалось не более чем обыкновенной глыбой протухшего масла, разве нет?
— Да что это значит?
— Это значит,
Ее рука скользнула в ведерко, где стояла бутылка шампанского, и принялась рыться в кусочках льда. Я подумал тогда, что она собиралась налить себе шампанского. Вместо этого в руке ее появился маленький блестящий пистолет, и я нырнул с дивана куда-то в сторону, но, прицелившись мне в живот, Ди спустила курок... Меня словно толкнули, после чего я ощутил жгучую боль...
Я выхватил свой девятимиллиметровый пистолет прежде, чем она успела сделать второй выстрел; лежа боком на полу, я выстрелил, и моя пуля пробила стеклянную поверхность кофейного столика, покрыв ее паутиной трещин, и угодила ей примерно туда же, куда и мне. Но моя пушка была мощнее, и Ди согнулась пополам от боли, а ее рука обагрилась кровью. Револьвер выскользнул из ее пальцев и ударился об пол.
Ее красивое лицо исказилось.
— О! О!.. Как больно!
Ди упала на колени, прижав руки к животу. Красная струйка текла сквозь ее пальцы.
— Я знаю, малышка, — произнес я. Мне тоже было больно — резкая горячая боль усиливалась, надвигалась темнота.
— Мне... страшно... — прошептала Ди.
— Я знаю. Но ты не волнуйся...
В отчаянии она смотрела на меня; ее широко открытые глаза старались отыскать в выражении моего лица надежду на спасение.
— Через полчаса, — пообещал я, — ты умрешь...
Глава 28
Я был снова на Гуадалканале, в своем окопе, но все было не так, как прежде. Не было никакого дождя и сырости, и повсюду цвели тропические цветы — красные, голубые, желтые, фиолетовые и золотые. Все ребята были в сборе: Монок — этот здоровый индеец из племени могавков, Д'Анджело с обеими ногами — никто не был ранен и не истекал кровью. Побыв с минуту в элегантной армейской форме, они вдруг оказались одетыми в цветастые тропические рубашки, просторные брюки и сандалии; мы сидели на краю окопа и потягивали шампанское, которое на серебряных подносах подносили нам роскошного вида туземки в набедренных повязках и с открытой грудью. Солнечные лучи лились сквозь качающиеся на ветру пальмовые ветки, и Бинг Кросби прервал исполнение своей песни «Лунный свет тебе к лицу», чтобы представить меня Дороти Лямур, которая тут же поинтересовалась, не возражаю ли я, если она снимет свой саронг, потому что он ей слишком тесен; а Боб Хоуп расхаживал тем временем вокруг, рассказывая ребятам сальные анекдоты. Я спросил, куда подевались япошки, все рассмеялись и сказали: «Они все сдохли! И фрицы заодно с ними!» И все смеялись и смеялись, но единственная неприятность состояла в том, что было очень жарко. Дороти Лямур посмотрела на меня с сочувствием в больших прекрасных глазах и сказала: «Я слышу твою боль», а затем провела мне по лбу прохладной тряпочкой...
— Сон, — прошептал я.
— Нет, это больше не сон, — сказала она.
— Марджори?
— Ш-ш! —
— Тебя все еще лихорадит. Лежи спокойно.
— Марджори... — произнес я, улыбаясь.
Она провела мне по лбу прохладной тряпочкой, и я впал в забытье.
Меня разбудил яркий солнечный свет. Я открыл глаза, попытался сесть, но меня остановила боль во всем теле.
— Натан! Прости, я сейчас закрою ставни...
Раздался шорох закрывающихся ставень. Я был в ее коттедже. Одетый в ночную рубашку, я лежал в маленькой складной кровати. В комнате чувствовался запах цветов, стоявших в вазе на столе; этот запах я ощущал даже во сне.
Затем, придвинув стул, Марджори присела рядом со мной; на ней была белая рубашка с короткими рукавами и цветастая юбка, та же самая, что и в тот день, когда она впервые пригласила меня на чай.
На ее лице сияла улыбка.
— Твоя лихорадка, наконец-то, прошла, — сказала она. — Ты помнишь, как мы с тобой разговаривали?
— Только однажды. Мне казалось, что это было во сне. Ты еще вытирала мне лицо.
— Мы говорили с тобой много раз, но ты был в бреду. Теперь жар спал, и ты знаешь, где находишься.
— Поможешь мне сесть?
Она кивнула, наклонилась вперед и подложила мне за спину подушку. Я нашел положение, в котором боль не ощущалась.
— Как я сюда попал? — поинтересовался я.
— Этот британец, он притащил тебя, — ответила Марджори.
— Флеминг?
— Он не назвался. У него жестокий вид, но на самом деле он очень милый.
— Когда это было?
— Три дня назад. Он приходит каждый день. Позже ты увидишь его. Ты, должно быть, голоден...
Да! Боль в животе у меня была не только следствием ранения.
— Думаю, да. Я что-нибудь ел?
— Лишь немного бульона. Хочешь еще? У меня есть похлебка из мидий!
— Как насчет банановых оладьев?
— О да!..
Марджори принесла мне еду на маленьком подносе и принялась кормить меня с ложечки, словно ребенка; я был слишком слаб, чтобы противиться этому.
— Марджори... ты такая... такая красивая, — запинаясь, произнес я.
— Поспи еще немного, — сказала она в ответ. — Врач говорит, что тебе нужен покой.
Врачом оказался приятель де Мариньи Рикки Оберуорт, который потерял свое место в тюремной больнице Нассау, так как его медицинское освидетельствование Фредди не подтвердило версию Мелчена и Баркера об опаленных волосах. Оберуорт — худой темнокожий мужчина сорока с лишним лет, в очках с черной оправой — заглянул ближе к полудню, осмотрел мою рану и сделал перевязку.
— Что ж, дело пошло на поправку, — объявил он. Рикки говорил с тевтонским акцентом, и это напомнило мне о том, что он был беженцем из Германии и одним из многочисленных евреев, которых уважали в Нассау из-за их медицинских навыков.
— Боль совершенно пустяковая, — сказал я. — Не тратьте на меня болеутоляющее.
— Это требовалось вам лишь в первый день. А начиная с сегодняшнего утра вы будете принимать обезболивающее в таблетках, — произнес врач, и, помедлив, добавил: — Знаете, мистер Геллер, вы везучий человек!