Кровоточащий город
Шрифт:
— Это Рэй. Мой маленький секрет. Мой рассудок. Я присматриваю за ним по воскресеньям. Ходим в парк, в кино, на боулинг. Он — изумительный. Его мама умерла в прошлом году, а отец… Нет, он старается что-то делать, но слишком молод, чтобы заботиться о таком сыне, как Рэй. С Рэем я совсем по-другому смотрю на жизнь, на все это… — Она сделала широкий жест, включивший в себя всю нашу комнату и закончившийся на офисе генерального.
Мышцы у меня под пальцами напряглись и расслабились. Я еще раз посмотрел на мальчишку, отметив про себя и дерзость во взгляде, и развязность, под которой он прятал любовь к этой чудной, рассеянной девушке, чьи плечи я разминал побелевшими пальцами.
— Где он живет? Как ты с
— Живет в Долстоне. От Глостер-роуд я добираюсь туда за час. Но, знаешь, оно того стоит. Моя подруга работает в инвестиционном банке, и они — думаю, главным образом пиара для — завели такой порядок: один день в году работать на благотворительность. Эта моя подруга попала в фонд, подыскивающий наставников для детишек из неблагополучных районов. Однажды она увидела Рэя и предложила его мне. У нее свои дети есть, так что свободного времени меньше. Нет, она, разумеется, и сама бы справилась, но я же все равно по выходным либо работаю, либо по магазинам бегаю, либо дома сижу перед телевизором. А теперь у меня есть Рэй. Вот почему мне нужно попасть поскорее домой. Чтобы завтра быть в форме. Ты ведь уже почти закончил, да? А мы собираемся пойти в Аквариум. Рэй обожает акул, и я обещала его туда сводить. Если не уйду сейчас, утром точно не встану.
Я посмотрел на свой стол. Экран мигнул в ответ. Мэдисон осторожно убрала с плеч мои руки, легонько сжала пальцы и отпустила.
— Я останусь и закончу презентацию, а ты иди. И всего тебе хорошего завтра. Ты делаешь доброе дело. Может быть, и я когда-нибудь познакомлюсь с Рэем.
Я слышал, как она собирает вещи, выключает компьютер. Потом Мэдисон пожелала спокойной ночи и ушла, оставив меня в тишине пустого зала. Я выключил остальной свет и подошел к окну. Внизу, на площади, Мэдисон села в такси. Я вернулся за стол, вздохнул и взялся за работу.
Когда я проснулся на следующее утро, солнечный свет уже танцевал на листьях за окном, отбрасывая блики на оранжевые занавески, которые я так и не задернул, ввалившись в комнату в пять утра, пьяный от усталости. В глазах, когда я закрыл их, остался зеленый блеск монитора. Во сне мне являлись таблицы и графики, по пикам и впадинам которых я летал то вверх, то вниз, словно по американским горкам, мимо набегавших и исчезавших чисел. Очнувшись, весь в поту, я обнаружил, что давно проспал обед и от моего единственного свободного дня почти ничего не осталось.
Я вдруг почувствовал себя глубоко несчастным. Ощущение это, ясное, лихорадочное, вспучилось волной, пробившейся сквозь туман, окутывавший изнуренный мозг. Я ждал, пока оно уйдет, но грудь уже резал острый, крепнущий, сжимающий тиски страх. За ним, пронесшись, как ураган над равниной, как взрывная волна от ударившей бомбы, накатила паника. Я прижал руку к сердцу — оно билось быстро, сильно и — стоп, дрогнуло — с перебоями. Сердечный приступ. Я вскочил с кровати и метнулся в ванную, сунул голову под холодный кран, в потрескавшуюся сиреневую раковину, но тут же вернулся, пошатываясь, в комнату, вспомнив, что именно в ванной почему-то чаще всего умирают от инфаркта. Я не хотел умирать в ванной. Я вообще не хотел умирать. В венах на шее пульсировала кровь — дрожащими толчками, словно дергающийся в пробке автомобиль. Я натянул джинсы, футболку, ботинки на босу ногу и вывалился в холодный и ясный зимний день. Падавший с рваного неба свет не столько выявлял, сколько размывал контуры дрожащего мира. Не отрывая глаз от серой неровной мостовой, уверенный
Может, из-за холодного ветра, кусавшего голые руки, или постепенного осознания того, что смерть еще не схватила меня старческими костлявыми пальцами, или просто так, само по себе, сердце стало замедлять бег. Давление, что окружало меня со всех сторон — стискивало виски, шею, глаза и все прочие части тела, — понемногу начало спадать. Я стал замечать обступавшие меня грязные, бурые строения. Ощутил жаркое дыхание автобуса, увидел трех садящихся в него девушек с прыщеватыми лбами. Я медленно повернулся и побрел домой, потрясенный силой накрывшей меня волны. Я раскинул широко, как мог, руки, обратил к солнцу лицо и осторожно повернулся на каблуках.
Снова вернулся страх. Возникшие где-то в затылке дрожащие точки тьмы начали разрастаться, накрывать мысли, образы, ощущения. Но теперь они не имели никакого отношения к сердцу — я решил, что схожу с ума. Что-то подобное происходило с моим отцом. Может быть, теперь пришла моя очередь. Я открыл дверь трясущимися руками и забрался на кровать. Какое-то время смотрел на переплетение хлопчатобумажных нитей на наволочке, на извилины трещин на потолке, потом вытянул пальцы и попытался сосредоточить взгляд на многоугольниках клеток кожи, пятнышках и родинках, волосяных фолликулах, мягких полосках кутикул, наползающих на ногти в белых крапинках. После чего забылся поверхностным сном.
Когда я проснулся, день почти закончился. Мир погружался в безрадостный воскресный вечер. На канале Би-би-си шла программа, ведущий которой был откровенным расистом, а звонившие в студию — параноиками и психопатами. Похоже, бремя воскресного вечера давило не на меня одного. Уик-энд завершился, пришло время собрать вещи, разложить на столе карандаши — в строгом соответствии с их размером, — время выбрать галстук и рубашку и написать письма. Последнее постоянно откладывалось с учетом казавшихся бесконечными выходных, но забывать о себе не давало. Звонившие на радио выплескивали накопившийся гнев на иммигрантов, студентов, правительство. Может быть, они просто пытались отсрочить столкновение с неизбежным: признанием того неотвратимого факта, что впереди у каждого целая выматывающая рабочая неделя. Я ощущал их передававшийся радиоволнами гнев как исполненную страсти и жестокости музыку.
Слушая программу, я приготовил тост и все добавлял сахару в чай, ложку за ложкой. Набравший к ночи силу свет уличных фонарей, пробиваясь сквозь листья, трепетавшие на ветру, отбрасывал странные рыжие тени. Не включая свет в комнате, я устроился в кресле и слушал, как доносившиеся из радио голоса смешивались со звуками ночи — воем противоугонной сигнализации, шорохом проносившихся в темноте автомобилей, шагами соседа сверху, гладившего рубашки на всю неделю. Он то выходил, то возвращался к гладильной доске, слушая то же шоу, что и я; щуплые проволочные вешалки позвякивали всякий раз, когда он вешал очередную выглаженную сорочку. Потом сосед почистил зубы и, напевая тихонько, ушел в спальню. Я тоже потащился к кровати, завернулся в холодное, засаленное одеяло и спрятал голову под подушку.
На следующее утро будильник вырвал меня из сна, наполненного смутными кошмарами, коридорами с запертыми дверьми, текущими кранами и скрипящими полами. А еще там было лицо, неузнаваемое, но знакомое и постоянно ускользавшее. Я оделся в темноте и стал чистить зубы, глядя на себя в зеркало, но не выдержал и отвел глаза, испугавшись того, что можно узреть, если долго смотреть в молодое лицо, лишенное надежды. Ощущение неясной беды, не столь острое, как накануне, но более глубокое, сдавило грудь сразу же, как только я шагнул под холодный дождь, поднял воротник и направился к подземке.