Кровоточащий город
Шрифт:
И вот теперь парни из Сити начали посещать уроки дегустации вин, заглядывать в художественные галереи и театры. Впрочем, и здесь, в мире искусства, они сыпали деньгами столь же лихорадочно. Некоторые выкладывали на «Сотбис» баснословные суммы за какое-нибудь творение Уильяма Скотта или Бэкона, а потом через третьих лиц сообщали в редакцию «Телеграф», кто именно был анонимным покупателем. На благотворительных обедах в роскошных залах Сити трейдеры щеголяли своей новой страстью — страстью к искусству, а их супруги обсуждали свои коллекции картин, виолончельные занятия своих отпрысков и последнюю постановку «Вишневого сада».
Оказалось, что время в Эдинбурге не прошло совсем уж без пользы. Я мог легко и совершенно искренне говорить
По пути к пабу на Албермарл-стрит, где мы договорились встретиться с Генри, я заметил тучу, растянувшуюся поперек неба, словно оторванное птичье крыло. Генри сидел у окна. За то время, что мы не виделись, он заметно изменился: пополнел, волосы на висках поредели и отступили, еще больше обнажив белую ширь лба. Он отхлебнул пива, заметил меня и, улыбнувшись, робко поднял руку. Я заказал в баре «Гиннесс» и сел напротив Генри. Вместо столиков тут стояли перевернутые пивные бочки, пепельницу заменяла желтовато-белая раковина гребешка, музыкальный автомат играл «Jealous Guy» Джона Леннона; все вместе создавало смутно-сентиментальную атмосферу. Я посмотрел на старого друга, на лежавший у его ног потертый рюкзак «бергхауз», залепленный стикерами дальних стран.
— Как ты, Чарли? Выглядишь хорошо. Повзрослел. Как же странно так подолгу тебя не видеть… А что Веро? Готовится стать идеальной буржуазной домохозяйкой? Пустить корни и ежевечерне стряпать poule au potдля дражайшего Марка? Я… Откровенно говоря, я настроен довольно скептически. Наша Веро — боец, и так быстро соскочить с колесницы вряд ли получится. Вообще-то, мне многое надо тебе сказать. Так что бери пиво и начнем сначала.
И случилось чудо: воспоминания прошлого оказались прекраснее его самого. Все было так, словно мы и не покидали тот наш дом на Мюнстер-роуд, словно и не уезжали из Эдинбурга. Было покойно и весело, и разговор шел так, как редко бывает даже у близких друзей: я расспрашивал Генри вовсе не для того, чтобы потом самому ответить на свои вопросы, а потому что действительно хотел услышать его мнение. И он попал в то же настроение — говорил с тем же мягким юмором, подтрунивал надо мной. Мы постепенно напивались, а небо за окном растворялось в сумерках, в пабе зажгли свет, пепельница-раковина переполнилась окурками, и над ней взвихрялся пепел, когда кто-то открывал дверь.
— Помнишь, как мы пили целое воскресенье и свалились где-то в шесть, совсем убитые? Сейчас силы не те. Уж и не знаю, как у нас тогда все получалось. Были ли мы счастливы? Я вспоминаю то время как счастливое, но иногда было жутко. Ты не мог найти работу. И я бывал совершенно разобранный. О чем думал? Даже не знаю.
К тому времени, когда на столе появились начос, мы слегка расчувствовались и принялись вытаскивать длинные полоски сыра и втягивать их в рот. Пепельницу сменили, соседние столики освобождались и снова заполнялись, а мы никак не могли наговориться.
— Знаешь, Генри, мне даже думать не хочется о том бедолаге, каким я тогда был. Помню, что днем уходил куда-то, даже если никаких собеседований и не назначал, и просто бродил по городу, чтобы не оставаться дома. Иногда сидел где-нибудь в парке в Челси, смотрел на дома с коваными балкончиками и буквально кипел от злости — как же все несправедливо устроено. Но… Да, да. Мы были счастливы. Вы двое
Генри встал, потянулся и направился к туалетам, но задержался на секунду у бильярдного стола и улыбнулся одному из игроков, который посторонился, давая ему пройти. Снаружи уже совсем стемнело. На противоположной стороне улицы, у освещенной витрины, спорила о чем-то парочка. Парень ходил туда-сюда по тротуару, но, отойдя от своей спутницы, каждый раз возвращался, чтобы сказать ей что-то и снова отойти, пнув заодно столбик ограждения. Девушка держалась очень спокойно, и только нижняя губа у нее то и дело начинала подрагивать. Я почему-то решил, что она-то и не права. В злости ее приятеля присутствовала нотка унижения, а нервозность, вспышки гнева и сжатые кулаки выдавали главное: он уже понял, что потерял ее. Вернувшись в очередной раз, он крикнул что-то ей в лицо и даже вскинул руку, готовый ударить. Я привстал, собираясь уже выскочить и вмешаться, но тут он сломался. Руки бессильно упали, лицо раскисло, плечи задрожали. Девушка — глаза ее оставались сухими и ясными — обняла его и прижала к себе. Рыдания понемногу стихли, и они рука об руку побрели прочь — в теплую неизведанность ночи.
Пара скрылась из виду, но какая-то горечь неразрешенного спора осталась в воздухе, и, когда Генри вернулся, я ощутил некую перемену, словно сгустилась сама атмосфера вокруг нас. Он взял в баре два двойных виски и неуклюже опустился с ними за стол.
— Чарли, я хотел поговорить с тобой, — начал он, помолчал, потом продолжил: — Это в прошлом, теперь уже ничего не поправишь, но поговорить нужно. Потому что… потому что это многое объясняет. И ты имеешь право знать. Может быть, это поможет нам пойти дальше, учитывая то, что происходит сейчас. Я был влюблен в Веро. Ты, наверно, и сам догадывался. Конечно, все это теперь далеко, многое осталось невысказанным, и ты нравился ей намного больше, чем я. Но она мне не безразлична. Господи, как же трудно об этом говорить. Не в моем стиле такие эмоциональные разгрузки.
Я молчал. Он вздохнул.
— В Эдинбурге я… я просто ждал, когда же вы с ней разойдетесь, когда эти ваши отношения, или что там еще, кончатся. Но они все не кончались и не кончались, даже после того, как она оставила тебя. Вас что-то связывало, что-то прочное, крепкое. Это что-то означало, что я не могу поговорить с ней по душам, признаться в своих чувствах, разве что когда мы оба напьемся, но и тогда она примет мои излияния за шутку. Не более того. Ты давал ей что-то, чего не могли дать другие. Между вами как будто была какая-то физическая связь, и она не рвалась, не ослабевала. Я чувствовал себя просто ужасно.
Иногда она целовала меня. Когда ты ходил куда-то с другими девушками, а ей нечем было заняться, она приходила ко мне — летом нашего второго курса. В этом было что-то… что-то подростковое. Иногда она позволяла мне пощупать ее под рубашкой, просунуть палец ей в штаны, но и только. Мы просто сидели при включенном свете и целовались. Для меня то были самые счастливые деньки. Самые счастливые за всю мою треклятую жизнь. Трагично, верно?
Что меня беспокоит — беспокоит по-настоящему уже несколько недель, — это то, что однажды ночью, незадолго до того, как она ушла, я позвонил ей. Мне было плохо — перебрал кислоты, вот крыша и поехала. Я лежал на скамейке в парке на Кингс-роуд и умолял ее бросить работу, уехать со мной из города, начать новую жизнь подальше от всего этого обмана, притворства, чванства. По-моему, — не уверен, но так мне показалось, — она задумалась. Я даже решил, что она уже согласна, что я убедил ее уехать. Но только не со мной. Веро сказала, что мы никогда не будем вместе, что у меня есть девушка и что я должен быть счастлив с ней. Я объяснил, что Джо — это так, временное, что я с Джо только до тех пор, пока не смогу быть с ней, с Веро. Тут она расплакалась и положила трубку.