Кровью омытые. Борис и Глеб
Шрифт:
Показался Киев. Погода начала портиться. Налетел порывистый ветер. Упали первые крупные капли дождя. Княжич пустил коня в рысь. Уже в городские ворота въехал, как дождь зачастил, перешел в затяжной…
Отец вошел в горницу к Борису вечером, уселся в кресло, постучал ногтями по подлокотнику. Посмотрел на сына из-под седых нависших бровей.
Приход великого князя для Бориса был неожиданным. Он стоял, готовый выслушать отца.
— Ты возвратился из Берестова и не побывал у меня. Как Предслава? В прошлый раз я застал
— Она здорова, отец, и велела кланяться.
— Почему ты не спросил меня, зачем я велел обновить клеть?
— Догадываюсь.
— Дай Бог ошибиться мне. Однако пока не услышу истину, сидеть Святополку в клети.
— Дозволишь ли поговорить со Святополком?
— О чем? Однако, коли пожелаешь, не возражаю.
Дождь продолжал назойливо барабанить по крыше, потоки воды стекали бурно. Владимир Святославович покачал головой:
— Льет. За ним жди заморозка и снега. Устоится погода, пошлю за Святополком.
На престольный праздник Покрова приехали в Киев вышгородцы и от заутрени сразу же направились в гости к Блуду. Воевода встретил бояр в сенях. Те отвесили хозяину поклон. Тут и Настена появилась, губы поджала, на поклон едва ответила.
— Почто грозна боярыня? — удивился Еловит.
— Не грозна, строга. — Воевода указал вышгородцам на трапезную. — Входите, гости.
Направились гости в трапезную, а боярыня вслед им прошипела:
— Черви-короеды, гнусь болотная. — Поморщилась. — Небось сызнова шептаться почнут.
А бояре за стол уселись, на пироги глазеют.
— Поди, с печи!
— Горячи. Эвон с капустой, а те с грибами. Вы, бояре, прежде гуся с яблоками отведайте. Иль, может, бочок поросенка, запеченного в тесте, либо сомятинки?
Ели бояре, чавкали, утирали беззубые рты холстинками, а когда насытились, Блуд сказал:
— Потерял покой великий князь.
Тальц жевать перестал, спросил:
— Отчего бы?
Еловит в разговор вмешался:
— Аль не от чего! Муха зла егда бывает?
— Сдает Владимир Святославович, по всему, конец пути чует.
— Вестимо. Да вот кому стол оставит? — снова спросил Тальц.
— Бориса мостит, чать, ведомо, — сказал Еловит.
Воевода набычился.
— Так ли? Как мы поступим. Примем Бориса — Борис сядет. Ан я Святополка руку держу. Молодой княжич дружину старейшую честить не станет.
— Оно так, — согласились вышгородцы. — Эвон и Владимир в последнее время не слишком нас потчевал. Прежде и советы с нами, и пиры знатные.
— Борис — жеребенок, откуда знать, как взбрыкнет. Святополку в Киеве место, — сказал Блуд.
Бояре поддержали воеводу:
— Мы ль против?
— Беда нависла над Святополком, — заметил Блуд.
— О том нам ведомо, — покачал головой Еловит.
Тальц спросил:
— Чем князю туровскому помочь?
Блуд бороду пригладил:
— Думайте, бояре. Мыслится мне, не успеет Святополк под крыло Болеслава спрятаться, как его Владимир в поруб кинет.
— Эх-хе, сурово. Одначе от Владимира всяко жди, — согласились вышгородцы.
Блуд кивнул:
— Чать, Святополк не Владимирович, а Ярополкович. Нет, не желательно зрить Бориса великим князем.
— То так, — согласились вышгородцы, — станем Святополка держаться.
— Как и уговаривались, примем руку Святополка, и он нас чтить будет, — сказал Блуд и на пироги указал: — Ешьте, бояре, вишь, каки румяны.
— Да уж сыты, ан от таких грех отказываться, сами на зуб просятся, — хихикнул Еловит.
Но тут Тальц снова на прежнее разговор повернул:
— А коли Ярослав на княжеский стол явится либо Мстислав?
— Не успеют, — заверил Блуд, — они далеко, а Святополк вот он.
Но Тальц не угомонился:
— И Борис в Киеве.
— Мыслится мне, бояре, удумаем мы, как Святополку помочь и Бориса с дороги потеснить, — сказал Блуд. — А Ярослав либо Мстислав свои дружины боярские будут честить.
— Воистино, воеводу.
И бояре принялись за пироги.
С осени и до зимы затихает киевское торжище. Покидают Киевскую Русь иноземные гости, закрывают свои лавки мастеровые. Так продлится до ноября-грудня, когда отстучат цепа по деревням, ссыплют смерды зерно по клетям, и тогда потянутся санные, поезда на киевский торг. По воскресным дням везут мужики на продажу зерно и крупу, мясо и рыбу, птицу и разную живность. А в загонах ждет покупателя крупный и мелкий скот.
Особенно шумно в тех рядах, где торг ведут калачами и пирогами, кричат зазывно, каждая баба свой товар расхваливает. Им вторят сбитенники. Но так бывает не всегда. В неурожайный год, когда голод и мор хозяйничают по земле, торг безлюден.
О таких годах Владимир Святославович не любил вспоминать. Особенно сильный неурожай охватил Русь после крещения. Взбунтовавшийся народ требовал вернуть Перуна и убивал священников. На подавление мятежного люда Владимир послал дружину. Анна говорила, что и на ее родине голодный плебс учиняет беспорядки.
Чтоб успокоить люд, великий князь велел подкармливать голодных хлебом из княжеских запасов.
То был трудный год, но Владимир Святославович знал, как надо было поступать. Да и он был молод. Иное дело ныне, и душевные терзания одолевают, и не ведает, как их преодолеть. Иногда князь думает, почему такое выпало на старость? А может, он сам, Владимир, в чем повинен? Но в чем? Разве толкал Святополка к Болеславу или хотел, чтобы Новгород с Ярославом отказались выплачивать дань?
Не единожды вспоминал сказанное Поповичем, что не Борису бы сидеть на киевском столе, а Ярославу или Мстиславу. Но Владимир и слушать о том не хотел, великокняжеский стол он оставит Борису.