Круг

Рзаев Анар Расул Оглы

— Ты их не знаешь? Считай, что тебе повезло. Это мое общество, мой круг, моя родня даже.

— Что, скверные люди?

— А черт их знает! Скверные, хорошие… Разве можно узнать, кто плохой, а кто хороший?

— Господи, Неймат! Да я сама вчера слово в слово говорила это одному человеку. Но нет, ей-богу, это не так. Все-таки хороший человек — это хороший человек.

— Скажи тогда: я плохой человек или хороший?

— Я тебя так мало знаю, Неймат…

— Спасибо, Тахмина. Спасибо за такой ответ. Если бы ты сказала, что хороший, я бы все равно

не поверил. Но ты не соврала. Чтобы сказать, каков человек, надо его знать. А я, Тахмина, ничего не знаю. Ничего. И ни о ком.

И вдруг она спросила:

— Неймат, а сколько у тебя детей?

— Одна дочка. — Первый раз в жизни он ответил так на этот вопрос.

— Одна?

— Одна, — решительно повторил он. — Дочка. Нергиз… — И, помолчав, добавил: — Две старшие девочки — дети моей жены от первого брака.

— Дай бог здоровья всем трем.

— Вчера моя маленькая написала письмо Дедушке Петуху. Задание было такое: назвать всех знакомых птиц. А откуда ей, бедному городскому ребенку, знать всех птиц. Ну, сидели мы целый вечер, читали про птиц, и вот сегодня с утра она не отходила от приемника, ждала, когда Дедушка Петух назовет ее имя. Доченька, говорю, ты письмо написала только вчера, его еще не прочли… Какое там! Прослушала передачу от начала до конца, ее не назвали, смотрю, надула губы, глаза на мокром месте. Доченька, говорю, не плачь, на той неделе непременно скажут и про тебя. А сам боюсь: вдруг не скажут?

Тахмина слушала молча. Неймату показалось, что она заснула.

— Тахмина… — сказал он.

— Да… — голос ее точно вернулся из другого, далекого мира. — Эх, Неймат, имеешь такую дочку и ищешь смысла жизни!..

— Знаешь, я и сам об этом думал. Может, они будут счастливей нас, может, наша цель — быть мостом? А? Молчишь? Наверное, я ужасно тебя утомил? Хочешь спать?

— Нет.

— Ты знаешь, я так тебе благодарен. У меня было так тяжело на сердце. Вот поговорили — и стало легче. Я вчера магнитофон купил. Записали голоса. И как начали прокручивать! Пять раз, десять, сто. Те же слова, фразы, смех. Это было похоже на бред, на кошмар. И знаешь, мне померещилось, что это и есть моя жизнь. Неизменная, остановившаяся. Застывшая на веки вечные. И теперь я места себе не нахожу, ведь завтра снова начнут. Прямо хоть беги куда глаза глядят.

— Зачем бежать? Лучше сотри запись.

— Стереть?

— Ну да! Тебе это в голову не приходило?

— Поверишь ли, нет! Сказанного не сотрешь…

Оба засмеялись.

— Нет, дорогой мой, магнитофонную запись стереть можно в два счета! Какой марки у тебя магнитофон?

— «Яуза».

— И у меня тоже. Нажми четвертую клавишу, и вессалам…

— Спасибо тебе, огромное спасибо. Значит, четвертая клавиша?

— И тебе спасибо, — она зевнула. — Пока.

— Подожди, подожди. Ведь мы главное забыли.

— А что?

— Цвет твоих глаз.

Она засмеялась.

— Ну, у меня глаза такие, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Это надо видеть. Завтра на работе посмотришь.

— Не завтра,

сегодня… Слышишь, уже трамваи пошли…

— На нашей улице нет трамваев. Ой, господи, — она опять зевнула, — правда, уже утро. Светает. А Физули-то верно говорил: не запоздает утро. Пойду сосну часочек, а то вы меня испугаетесь.

— Да брось ты! Хочешь, чтоб я тебе комплимент сделал?

— Ага. Очень хочу. С какой стати мне отказываться от комплимента? Да еще под утро…

— Ну, скажу… Ты такая красивая, прекрасная! И хорошая. Ну вот. Теперь и ты на прощанье скажи что-нибудь такое, чтоб я увидел хороший сон.

— Давай я расскажу тебе мой сон, и ты его тоже увидишь. Я даю его тебе напрокат на одну ночь, хорошо?

— Давай.

— Я часто вижу этот сон. Один и тот же. Когда ты позвонил, я тоже его видела. Снится мне, что я на берегу моря. Ясный, светлый день. Берег совершенно пустой. Я одна. Одна-одинешенька. Море голубое-голубое. И далеко, очень далеко, на самой линии горизонта, виднеется белая гавань. И в этой гавани стоят красные-красные корабли! Вот все!

— Чудный сон. Спасибо. Спокойной ночи. То есть доброго утра. Прости меня.

— До свидания. Четвертая клавиша, не забывай.

Он положил трубку. Закурил. Немного посидел у телефона, потом уловил какой-то шепоток и вошел в комнату. В слабом свете раннего утра черты маленькой Нергиз казались еще более чистыми. Это был ее шепот. Нергиз говорила во сне: турач, голубь, куропатка… Неймат немного постоял у ее изголовья. Попытался представить себе ее сон. Огромное небо, зеленые ветки, летящие птицы. И снова: курица, петух, голубь, ласточка…

Неймат быстро прошел в другую комнату. Подошел к магнитофону. Четвертая клавиша. И все. Ничего не останется: ни того, что Алин магнитофон в два раза больше, ни путаных фраз Суреи, ни словечек Кармен.

Ни «Если я еще раз увижу…».

«Все спят. Если хочешь стереть, то стирай сейчас. А то не дадут. И я не смогу им объяснить. Если я не мог себе это объяснить как следует, то как объясню им?»

Он включил магнитофон. Дал ему прогреться. Нажал на четвертую клавишу.

— Вот и все, — сказал он. — Ничего мудреного, оказывается.

Перекрутил ленту и начал прослушивать. Прослушал тишину. Насладился. Так наслаждается кондуктор бойкого трамвайного маршрута в прохладе безлюдного рейса ночью, после долгого летнего дня.

— И все, — повторил он. — Конец. Точка.

По улице прогромыхал трамвай. Донёсся далекий свисток идущего со стороны острова Нарген парохода.

Неймат выключил магнитофон и вернулся к себе. Разделся, лег. Заснул. И увидел сон.

Он увидел себя на берегу огромного моря. Берег совершенно пуст. Море расстилается далеко-далеко.

Берег желтый-желтый. Песчаный.

Море голубое-голубое. Спокойное.

Но вдруг он разглядел, что далеко-далеко в море виднеется что-то белое — белая гавань.

Белая… Белая…

Белая-белая.

И в этой белой гавани — красные корабли.

Красные… Красные…

Красные-красные.