Круг
Шрифт:
— Иди спать, Неймат, — сказал Дадаш серьезно и холодно. — Уже поздно. Хорошенько умойся и ложись.
— Дадаш-муаллим, если вы думаете, что я пьян, то вы глубоко заблуждаетесь. Если вы считаете меня начинающим Мамедом Насиром, тем более. Я совершенно трезв. И вечером я выпил немного и после вас не пил. Просто мне необходимо узнать, какие глаза у Тахмины.
— На что ты намекаешь? — спросил Дадаш резко и жестко.
— Ни на что. Я просто хочу узнать цвет глаз Тахмины.
— Почему ты спрашиваешь об этом меня? — Голос стал нервным и неприязненным.
«Ага, наконец ты выходишь из себя. Твое сверхдостоинство поколеблено. Если ты мужчина, ответь мне по-настоящему! А я так тебе выдам, что ты до смерти не забудешь. Плевал я на твой договор, на твой аванс. Не такого отца я сын. Слишком много чести. Ну скажи же, скажи что-нибудь!..»
Дадаш молчал. И вдруг засмеялся. Весело хохотал. Может быть, чувство юмора в нем победило или он просто взял себя в руки, подавил злость и растерянность и решил обратить в шутку этот дикий, идиотский разговор.
— Знаешь, голубчик, — сказал он, — позвони Тахмине и спроси у нее самой. Чего проще?
«Этот человек как мокрый обмылок. Его невозможно ухватить. Выскальзывает из рук».
— Я не знаю ее номера.
Дадаш по-прежнему спокойно и серьезно продиктовал ему телефон Тахмины.
— Большое спасибо. Извините, что побеспокоил.
— Пустяки. — И после минутной паузы Дадаш добавил: — Я поздно ложусь. Если тебе понадобится узнать что-нибудь о цвете глаз или форме носа еще кого-нибудь из сотрудников, не стесняйся, звони. До свидания.
Оба положили трубки одновременно. «Один — ноль в пользу Дадаша», — сказал себе Неймат.
Телефон Тахмины долго не отвечал. Неймат слушал длинные басовитые гудки, понимал, что Тахмина спит, но отбоя не давал. «Не дам, даже если придется ждать до утра».
— Алло, — голос Тахмины был сонным и глухим.
«Как в тумане».
— Здравствуй, Тахмина, это Неймат.
— Кто? Неймат? А… Что случилось?
— Ничего страшного, не тревожься. Я тебя разбудил, да?
— Ну, во всяком случае, в это время большая часть прогрессивного человечества спит. А ты почему не спишь, Неймат? Ты не пьян?..
— Любопытно, почему всем приходит в голову одно и то же: пьян…
— Кому это всем? Ты и до меня многим звонил?
— Нет. Я звонил только Дадашу. Я спросил, какого цвета у тебя глаза. Он не ответил, но дал твой номер телефона. Говорит: позвони и узнай у нее самой.
Тахмина засмеялась.
— Ты откуда говоришь?
— Из дома.
— Твои спят?
— Да, все спят. Весь город. Только ты не спишь да я. И еще Дадаш. Он работает.
— Вот видишь, настоящий труженик должен быть таким, как Дадаш.
— Тахмина, ты знаешь, что сказал Физули?
— А что он сказал?
— Он сказал:
О Физули, надежды нет, что кончится разлуки ночь, Хоть, утешая, говорят, что нет, не запоздает утро.Поняла?
— Пожалуй.
— Я не променяю одно это «говорят» на всю мировую поэзию. Понимаешь, «говорят»! Сам он не убежден. «Говорят», еще утро будет! Последнее утешение…
— Дорогой мой, если ты думаешь, что половина четвертого ночи — наиболее подходящее время для разбора газелей Физули…
— Подожди, Тахмина. Ради бога. Не смейся. Я хочу поговорить с тобой. Серьезно поговорить. Начистоту.
— Неймат, заклинаю! Если и ты скажешь, что с первого взгляда влюблен в меня, мне придется бежать отсюда.
— Нет, что ты, будь спокойна, все что угодно, только не признание в любви.
— И на том спасибо.
— Да ты послушай! Я хочу посоветоваться. Я понял сегодня, что не смогу больше жить так, как жил до сих пор.
— А как ты жил до сих пор?
— Не знаю, Тахмина, как назвать мою прежнюю жизнь. Застой, инерция, болото, обывательщина.
— Скажи на милость!
— Не смейся. Так жить больше невозможно. Служба, квартира, семья, получка, гонорар, мебель, телевизор, магнитофон… Я задыхаюсь, Тахмина…
— Неймат, дорогой, и гонорар, и телевизор, и магнитофон совсем неплохие вещи. Если, конечно, они для тебя, а не ты для них.
— Это так. Вот я смотрел нынче из окна своей квартиры. Вид замечательный! Весь город виден. Верхушка Девичьей башни, новое здание академии. Но я подумал, что приговорен к этому окну. Приговорен пожизненно. Никогда это проклятое окно не сдвинется, вид в нем не изменится, как меняется в окне поезда. Это окно прибито к моей жизни, как ковер, четырьмя гвоздями. Десять лет я вижу из этого окна верхушку Девичьей башни, новое здание академии, банк, мельницу. И всю жизнь буду видеть только это. Но…
— Погоди, угомонись. Переведи дух. Ну и речь! Точно монолог провинциального актера.
— Ну, если ты хочешь поиздеваться надо мной…
— И не думаю. А ты сразу в бутылку! Скажите, какой обидчивый! Ты же кругом не прав. Окно поезда, то-се, все это ужасно красиво, но это липа.
— Да почему же липа?
— Почему? Сейчас скажу. Вот ты говоришь, что десять лет видишь из окна новое здание академии. Ерунда! Не десять, а даже три года назад это здание еще не было построено. Ты говоришь, что до конца жизни будешь видеть эту картину. И это фраза. Потому что через год-другой будет готово новое здание цирка, увидишь и его. Еще что-нибудь построят. Мало ли что. Окно твое, конечно, не сдвинется, но вид… Все зависит от того, как смотреть. Вот вчера передавали по радио сказку, притчу, что ли. Мне она как-то запомнилась, запала в душу. Жили-были вместе с людьми окна, двери и зеркала. Некоторые люди отказались от окон и дверей и заменили их зеркалами: куда ни поглядят — всюду видят себя. Другие так полюбили окна, что день и ночь смотрят, что происходит за окном. А третьи предпочли двери. Входят, выходят, живут. Я тоже сторонница дверей. — Немного помолчав, она рассмеялась и добавила: — Конечно, это не значит, что я не ношу в сумке зеркальца…
По улице проехала машина. Ночное молчание разомкнулось и сомкнулось снова.
— Ты знаешь, Тахмина, все, что ты сейчас сказала, наверное, правильно. Но беда в том, что мне нужен конкретный ответ. Я не знаю, что для меня значит — выйти в дверь. В какую именно дверь? Куда выйти? Что мне надо сделать, чтобы почувствовать себя живым? Магнитофон куплен. Что на очереди? Машина? Кооперативная квартира? Почетный мир и равенство с Муртузом Балаевичем? Фавор у Дадаша? Заискивания Муршуда?
— А кто же это такие — Муршуд, Муртуз Балаевич?