Круг

Рзаев Анар Расул Оглы

В другом углу комнаты Муршуд крепко взялся за Муртуза. Беседа с Дадашем не получилась, но зато теперь собеседники упивались друг другом.

— Вы, Муртуз Балаевич, конечно, знаете, что Махмуда Исрафиловича только что назначили замминистра.

— Да что ты? А кого же на его место?

— Тураба Курбановича.

— Да что ты?! А на место Тураба?

— На место Тураба Курбановича — Закира Зульфугаровича. А на место Закира Зульфугаровича как раз вот и пришел Махмуд Исрафилович.

— Шило на мыло.

— В самом деле, — рассмеялся Муршуд. — Вы абсолютно правы. Произошла небольшая перестановка. Так сказать, перемена мест слагаемых.

Административные катаклизмы Муртуз переживал так же бурно, как Муршуд. Однако он всегда оставался

недоволен переменами. «Сняли такого-то. Назначили такого-то. Подумать только! Куда мы идем? В мое время этого не было. Понятно, почему никто никого не слушает».

— Прошу за стол, — сказала Сурея.

Неймат ломал голову. «Как быть? Я устроил это для Дадаша. Он у нас впервые. Но если я попробую поднять первый бокал не за Муртуза, а за Дадаша, Муртуз Балаевич тут же обидится, Аля надуется, Сурея расстроится, и — прощай спокойная жизнь. Вместе с тем…»

И вдруг он нашел выход. Гениальный выход! Как говорит Джабош, «премило»!

Он встал.

— Я предлагаю, — сказал он, — выпить первый бокал за здоровье тамады — Муртуза Балаевича. За здоровье его семьи. Попросим его руководить нашей маленькой компанией как истинного полководца, полковника.

Все рассмеялись.

«Ну вот, — мысленно вздохнул Неймат, — тьфу, тьфу, не сглазить бы, и эта беда миновала».

Неймат постоянно боялся прогневать Муртуза. Весь ужас был в том, что ни один смертный не мог знать, когда, на что и почему Муртуз обидится. Бывало, что мимолетное слово, простая шутка становились причиной такого гнева, что Алина семья была с ними в ссоре месяцами, а тетушка Бикя устраивала Неймату непрерывные скандалы. После смерти первого мужа Суреи — Асада — любимцем тети Бики стал Муртуз, и, видя его недовольство, тетя Бикя действовала по принципу «крикну на дочь, чтоб невестка слышала». При Неймате она начинала рассказывать Сурее: «Была я сегодня у Али. Муртуз так расстроен. Говорит мне: „Бикя, у молодежи не осталось ничего святого — вчерашний сопляк ввернет тебе такое, что так и замрешь на месте; кто теперь обращает внимание — старше, младше? Кто уважает седины? Вызубрят, как попугаи, несколько умных словечек, прочитают три-четыре книжки и считают себя умнее всех. Дал бы, говорит, я им лопаты в руки и поглядел, как они траншею выроют, умники. Это им не книжки листать, не бумагу марать…“»

Конфликт кончался тем, что по настоянию Суреи Неймат покупал коробку шоколадных конфет, бутылку дорогого коньяку, отправлялся к Муртузу, и они мирились.

Голос Муртуза оторвал Неймата от воспоминаний.

— Благодарю за оказанное доверие («Как будто держит речь на официальном приеме», — подумал Неймат). Я человек военный, — он прочистил горло, — пустых разглагольствований не люблю. Прежде всего — порядок. Кому дам слово, тот без лишних слов должен встать и сказать слово. Все.

Неймату на миг показалось, что он сейчас добавит: «Можете идти. Выполняйте!» Но тамада резким движением опустился на стул.

— Муртуз Балаевич, — сказал Муршуд. — С вашего позволения… Два-три слова… Хи-хи-хи…

— Валяй, — возгласил Муртуз, — говори. Посмотрим, что скажешь.

Муршуд начал с Моллы Насреддина. Неймат, как ни старался, не мог сосредоточиться. У него не выходило из головы недавнее сенсационное известие. Недели две назад Сурея под большим секретом открыла ему, что Муртуз Балаевич написал пьесу в стихах, пятиактную трагедию о восстании Бабека. Выслушав эту новость, Неймат схватился за живот и долго не мог успокоиться. Сурея удивлялась: «Не понимаю, что тут смешного?» Неймат, задыхаясь, повторял: «Муртуз… пьесу… в стихах…» — и хохотал до полуобморочного состояния. Теперь он вспомнил об этом и едва удерживался от смеха. К счастью, Муршуд кончил рассказывать историю с Моллой Насреддином, все засмеялись, и Неймат, используя ситуацию, от души расхохотался. Его столь искренний смех по поводу бородатого анекдота удивил даже Муршуда. На минуту запнувшись, Муршуд продолжал:

— Однако шутки шутками, а я впервые сижу с Дадашем

Мамедовичем за одним столом. Как говорится, гора с горой не сходится, а человек с человеком… Я давно знал Дадаша Мамедовича заочно, много слышал о нем от Неймата, радовался, что он взял под крыло нашего дорогого соседушку. Но, Дадаш Мамедович, я должен также сказать, что, может, я один знаю, как наш Неймат вас любит. Говорит о вас и не может наговориться. «Муршуд, — говорит он, — ты еще не знаешь этого человека, а рассказывать о нем словами невозможно, надо почувствовать его, понять, что это за человек. Именно про таких сказано: человек — это звучит гордо».

Неймат подумал: «Интересно, сколько стоит этот хрустальный графин? Если он даст Сурее слово, что купит точно такой же, нельзя ли разбить его о голову Муршуда? Увы, конечно, нельзя! Останется пятно на скатерти. Говорят, если винные пятна на белой скатерти тут же посыпать солью, они легко отстирываются. Но это вздор. А персоль? Любопытно, персоль сводит такие пятна?»

Удалившийся было куда-то голос Муршуда снова приблизился:

— Итак, я давно знаю Дадаша Мамедовича, хоть он меня и не знал. Мы люди маленькие, лекаришки, как говорится. Но, Дадаш Мамедович, вы знаете, есть поговорка: «Свой своему поневоле брат». Больной врачу брат поневоле. И еще есть поговорка: «Если надоела жена, разведись…» Жена, ты не слушай, — общий смех, — если болит зуб, вырви. Дорогой Дадаш Мамедович! Если, не дай бог, у вас теперь заболит зуб, ваш покорный слуга всегда готов, когда хотите, сколько зубов понадобится, утром, вечером, ночью, весной, летом, осенью, зимой…

Неймат подумал: «Это самая свежая и оригинальная форма подхалимства — если разболится зуб, приходи, вырву с превеликим удовольствием».

Муршуд протянул рюмку к Дадашу.

— Будьте здоровы, Дадаш Мамедович, за ваше здоровье!

— Спасибо, милый, будьте здоровы. Все будьте здоровы.

Потом слова попросил Дадаш.

— В Ленинграде, — сказал он, — есть улица. Главная улица города. Знаменитый Невский проспект. Ровная-ровная. Не помню, кто из русских писателей сказал, что путь истории — не Невский проспект. Не такова и жизнь человеческая. Это не торная дорога. Есть и рытвины, и ухабы, и зигзаги. Сворачиваешь, петляешь, возвращаешься, отстаешь, выходишь вперед. Вот я, самый старший по возрасту из всех здесь сидящих…

— Ну нет, Дадаш Мамедович, так дело не пойдет, — как ужаленный вскочил Муршуд. — Не прибедняйтесь! Муртуз Балаевич самого Ноя видел в колыбели! — Он засмеялся, но, заметив, что Муртуз не смеется и вообще шутка не имеет успеха, торопливо добавил: — Если есть в этой компании действительно молодые люди, так это вы и Муртуз Балаевич. О дамах я, конечно, не говорю…

Дадаш стоял с рюмкой в руке. Сдержанно, но несколько нетерпеливо выслушал он лирическое отступление Муршуда и, подняв руку, остановил его.

— Во всяком случае, я на годик-другой тебя постарше. — Он мягко усмехнулся. — А старших перебивать не принято. Так вот, дело в том, что я повидал много людей, пережил разные времена. Из всего пережитого я вынес одно: надо работать. И цена человека, и совесть его, и честь, и душа — все это его работа. После человека остается только то, что он сделал. Никто и не вспомнит, каким ты был: лжецом или правдолюбом, храбрецом или трусом. Будут вспоминать только об одном: что он сделал? Что оставил после себя? Вот и я тоже… Что греха таить: в моей жизни были такие дни, сейчас я очень хотел бы, чтобы их не было. Но что было, то было: я и говорил, и делал немного такого, о чем теперь жалею. Большая часть моей жизни позади, осталось не так уж много… — Он пресек готовые разразиться протесты и продолжал: — И сейчас, когда пришло время итогов, не скрою: глядя на свою жизнь, я доволен! Поймите меня правильно: это не самодовольство. Но по зрелом размышлении я отдаю себе отчет: как я ни ошибался, как ни оступался, все-таки, положа руку на сердце, я кое-что сделал. И, может быть, то, что сделал я, не сделал бы никто другой. И это останется!