Кругами рая
Шрифт:
– Что-то это для моих мозгов тяжеловато, – Алексей только подавал реплики, не нарушая, но и не поддерживая отцовского пафоса..
– Да что уж тут такого? Помнишь у Мандельштама? Невероятные строки: – Может быть, это точка безумия, Может быть, это совесть твоя…» Вся мировая словесность не подозревала даже, что эти два понятия родственники: вдохновение и совесть. А точка безумия здесь именно вдохновение, экстатическое состояние. Но вдохновение не может длиться целую жизнь. У поэта есть черновики. Значит, и любви нужны черновики. Значит, и у всякого человека
– Ну, тут я тебе не товарищ.
– Ты мне не товарищ, – с пафосом поддержал отец. —
Какой ты мне товарищ? Мы же с тобой в войну играем.
С чашечками крепкого кофе сели играть дальше. Дым от сигарет растягивался как пряжа и исчезал в коридоре.
– Ты там форточку, что ли, открыл? – спросил отец. – Правильно.
– Ночь похожа на наркотик, – откликнулся Алексей.
– Правда? Совсем иначе все воспринимаешь.
– Не знаю, не ведаю, – отец думал над ходом. – Пробовать не приходилось. Хотя ты прав, наверное. Но мы дороже ценим утренние метафоры.
– Ох-ох-ох!..
– Чего охаешь-то? Давно не перечитывал свои статьи.
Вот это и было ошибкой ГМ. Зачем упоминать о статьях? Игра становилась вязкой. Ни у одной фигуры не было осмысленной перспективы. Но Алексей, видимо, уже не следил за партией. Отец давно ничего не говорил по поводу публикаций сына, хотя тот всегда старался оставлять их на видном месте.
– Алешка, прости. У меня и в мыслях не было тебя обидеть.
– Ну что? Будем говорить или станем отмалчиваться?
– жестко сказал Алексей.
– Ты уверен, что тебе это интересно?
– Твое мнение? – захохотал Алексей.
– Можно просто цитату? Ты же знаешь мою ужасную память – любую дрянь запоминаю. О Господи!
– Ну давай, чего уж.
– Я случайно тут прочел твою статью про американского "Евгения Онегина”. Ну…
– Фильм английский. Ты хоть видел его?
– Боже сохрани!
– Понятно.
– Ты заранее сердишься. Давай лучше играть».
– Я слушаю».
– Тогда только цитата. Вернее, близко к тексту. Там у тебя так примерно: «В финале, устыдясь, видимо, Татьяниной фразы насчет того, что ее с мужем "ласкает двор” (демонстрация свального греха у подножия трона показалась пикантной чрезмерно), целомудренные киношники ограничились съемкой процесса любви супружеской и заоконной…»
– Законной, – поправил Алексей.
– Правда? Мне запомнилось «заоконной». Я думал, там кадр такой, снятый через окно. А так-то хуже, просто тавтология. Ну, ладно. Дальше: «…Татьяна Никитична (в девичестве Ларина) усердно ласкает своего генерала. Освобожденный от мундира, генерал обнаруживает приятную гладкость и ухоженность – он вовсе не изувечен в сражениях, вероятно, служил в штабе». Абзац. «Чего же все-таки тут было больше…»
– Хватит! Давно бы с такой памятью Нобеля получил, если бы делом занимался».
– Смеешься! Я же тебе рассказывал, как на экзамене проверял на горение СО2…
– Случайно он прочитал.
– Клянусь! У тебя статейка на кухне лежала под солонкой. Там ей и место, говоря между нами.
– Ну, батя!.. А что тебе, собственно, так уж не понравилось? Я не понял».
ГМ снял очки и посмотрел на Алексея невооруженными глазами. Тик под левым пульсировал. Он не знал, что у Алексея всегда при взгляде на него возникал в сознании видеоклип: то ли ребенок на асфальте, то ли сердце в руке хирурга. Так же, читая Маяковского, предлагавшего посмотреть на его лицо, когда он абсолютно спокоен, Алексей неизменно видел тик отца.
– Я ведь уверен, что по существу ты прав, – сказал отец. – Они сделали плохой фильм. Наверное. Ты им выдал по полной. Твое право. И долг даже. Но зачем еще и татарочку на них отплясывать? Если их фильм не имеет отношения к Пушкину, то твоя-то статья еще меньше. «Ласкает двор» как синоним свального греха. Ну, остроумно. Но порох-то на что истрачен? На любовь к себе. Влюблен в себя, буквально как «золотой голос России».
– Это фельетон. Тебе знаком такой жанр?
– Да, знаком мне и такой жанр. Хотя больше это похоже на «капустник». Вернее, на ночную пьянку в конторе единомышленников, почему я и вспомнил. Особенно если есть девушка, которой хочешь понравиться. Один остроумный остроумнее остроумного другого, и все понимают друг друга с полуслова. Тут уж да, надо если рожать, то какого-нибудь ежа, показать себя профессором шутки, китайским жонглером. Вообще говоря, по своему опыту знаю, действует.
– Послушай, отец, будь ты проще. Ведь смешно же написано.
– Так смешно, что немного стыдно.
– Ну, ты зануда!
– Здесь не только любимая девушка, ради которой ты весь университетский багаж вытряхнул, понимаешь? Еще и страна. Глядит из-за шторки и нюхает, нюхает, чем это там пахнет наш цвет нации? И потомок негров безобразный у них на посылках. Это все, знаешь, из серии «за Мандельштама и Марину я отогреюсь и поем. Кто вы такие?»
– Слушай, ты сам-то понимаешь, чего завелся?
– Да потому что не надо все время выяснять отношения с мужем Марьи Иванны! – закричал вдруг отец. – Это и есть критика фельетонной эпохи. У тебя в Гамбурге счет, что ли, есть? Нет у тебя в Гамбурге счета. И мерилом для всех этих твоих фельетонов служит не какая-то высшая истина… Я тебе скажу что.
– Не кричи, мать разбудишь, – попросил Алексей.
ГМ стер пот с кончика носа и снова надел очки.
– До чего ты любишь обобщать! Не понравилось, сказал бы: не понравилось.
– Ну почему? Хорошо написано.
– Но за Пушкина все же обидно».
– Да это тебе за него якобы обидно! Знаешь, в желании себя показать есть что-то плебейское.
– Все теперь так пишут, – сказал Алексей. – Только я пишу лучше. На «Золотое перо» выдвинули.
– Правда? – встрепенулся ГМ. – Я рад за тебя! Матушке скажи, она пирог испечет. Кстати, у нашей Евдоксии завтра день ангела. Купи каких-нибудь сиреневых лимонелл, я поздно приду.
– Сиреневые лимонеллы, – отец произнес с прононсом.
Алексей расхохотался.