Шрифт:
Часть первая. Детские игры
1
Воняло здесь мерзостно, но, сам себе удивляясь, Митька вдруг осознал, что за два дня кое-как притерпелся, и смрад давно немытого человеческого тела уже не вызывает желания отойти в дальний угол, к деревянному корыту, и вытошнить. Да и не получилось бы – кормили их лишь вчера вечером, внесли в барак здоровенную бадью с чем-то вроде супа, но густого как каша и вкусного как мокрые опилки. Мисок не полагалось, все по очереди черпали из бадьи пригоршней. Еще дали каждому ломоть хлеба, не поймешь, то ли он белый, то ли черный, но Митька обрадовался и такому. Есть хотелось жутко, в животе
Потом помнилось смутно, какими-то рваными, выхваченными из темноты кусками. Сумрачные елки в парке, крутящаяся воронкой тень – и каменные своды, чадящее рыжее пламя факела, боль в голове, бородатые стражники, их толстые короткие копья. И барак, и эти невозможные люди…
Впрочем – не люди. Рабы, предназначенные на продажу, а раб здесь человеком не считается, он что-то вроде лошади, только дешевле. Здесь – это в “Светлом Олларе Иллурийском”. Имелся еще и какой-то Оллар Сарграмский, или попросту Сарграм, с которым сейчас то ли война, то ли хлипкое перемирие. В бараке этого не знали, сюда, видимо, согнали исключительно местных, а те иностранными делами не шибко интересуются, у них своих забот хватает. Вот, к примеру, предстоящие торги…
Голова раскалывалась от боли, от жары, от вопросов. Только вот некого спрашивать, да и так ясно – куда бы он ни попал, он именно что “попал”. Неизвестное будущее уже скрутило его своими кольцами, как хищный удав.
Самое удивительное – он понимал здешний язык. Вчера, когда стражники пинками выгнали его на свет и бросили в допотопного вида телегу, запряженную парой скучных быков, было не до того. А здесь, в бараке, среди десятков людей, слыша их разговоры… Сперва ему казалось, что говорят по-русски, но скоро он сообразил, что местное наречие ничуть не похоже ни на русский, ни на английский, а больше ему сравнивать было не с чем. Но, однако же, он ясно всё понимал, а когда его о чем-то спрашивали – без труда отвечал, чужие слова слетали с языка точно с детства знакомые. Поначалу он, правда, заговорил по-русски, но, поймав несколько удивленных взглядов, быстро поправился. Ему не пришлось, как в школе на уроках иностранного, сперва строить фразу в уме и лишь потом ее произносить, губы с языком работали сами, без подсказки мозгов. И лишь краем сознания он ловил звуковые тени слов – странные, непривычные, но неожиданно красивые.
Ему, однако, хватило сообразительности помалкивать. Все равно от этих грязных небритых мужиков ничего не добьешься, только на себя внимание обратишь. Начнешь спрашивать, куда, мол, я, московский восьмиклассник, попал, да как пройти на Щербаковскую улицу, да я в прокуратуру пожалуюсь – и готово, сочтут психом. А может, тут психами крокодилов кормят? Или примут за колдуна и потащат на костер – Митька смутно вспоминал прошлогодний учебник истории, про всякую там инквизицию и прочую фигню.
К счастью, его никто особо и не расспрашивал. Кого тут волнует четырнадцатилетний пацан, пускай и непривычно для этих людей чистый? Если сперва на него и посматривали с недоумением, то вскоре потеряли всякий интерес. Судьба свела их случайно, завтра торги, и больше они не встретятся, так чего лезть в душу? Да и не был он тут самым младшим – в бараке крутилось несколько мелких детей, лет по восемь, не больше, хватало и подростков, его сверстников. Вопреки Митькиным первоначальным опасениям, ровесники его не задирали, они либо невнятно болтали между собой, либо играли в какую-то местную игру, что-то типа костей: бросали на земляной пол несколько камешков, следили, как они ложатся, оживленно спорили, иной раз чуть не доходя до драки – но сдерживались, то ли старших остерегались, то ли надсмотрщика.
Тот, поджарый, наголо бритый мужик, несколько
Еду принесли лишь к вечеру, двое пожилых кряжистых дядек. Тоже, видимо, рабы, поскольку из одежды у них имелись лишь неопределенного цвета набедренные повязки. Впрочем, у населения барака и того не было. Митька, ясное дело, сперва смущался и даже невзначай прикрывал низ живота скрещенными ладонями, но после успокоился – что он, в самом деле, такого не видел? В бане, на медосмотре… И он ведь здесь не особенный, он как все, перед кем стесняться-то?
Волновало другое – что с ним будет дальше? Из разговоров он понял, что скоро торги, и значит, его, наверное, кто-нибудь купит. Ничего хорошего от этого ждать не приходилось, в этом Митьку убеждали и с грехом пополам вспоминавшиеся параграфы учебника истории, и прочитанные там, в прежней жизни, книжки. Да и обрывки здешних разговоров оптимизма не внушали. Еще повезет, если купят в дом какого-нибудь городского кассара, здесь это вроде дворянина, короче, аристократия. А вот если придется отправиться в сельское поместье или, того хуже, в мраморные каменоломни… О них люди из барака говорили, понизив голос и вспоминая многочисленных здешних богов.
Впрочем, иногда он ловил себя на мысли – а не один ли хрен? Единственное, что всерьез его волновало – вернется ли он когда-нибудь назад, в Москву, увидит ли маму? Как она сейчас там? Мечется ведь, нитроглицерин глотает. Наверное, и отцу позвонила, забила на свою гордость. Он не видел отца с третьего класса, мать после развода “сожгла все мосты”, но Митька знал, что отцовский телефон у нее в записной книжке имеется.
А еще он с едкой досадой вспоминал случившееся в парке. Ведь не устрой они тогда охоту на мелкого, глядишь, ничего бы сейчас и не было. Сам ведь виноват, придурок. Этим-то козлам, Саньке и Илюхе, повезло, их отпустили. А ему за всех троих, значит, отдуваться.
Вспомнился какой-то фильм, там продавали негров, выводили на высокий помост, распорядитель аукциона в дурацком, похожем на печную трубу цилиндре стучал молотком… Здесь все было иначе. Рабов древками копий выгнали из барака, построили в каком-то грязном дворике, со всех сторон окруженном высокими, в полтора человеческих роста глинобитными стенами. Стражники разделились – трое стояли поодаль с луками, остальные с ленивой руганью выстроили рабов в затылок друг другу и начали надевать ошейники из толстой, пахнущей кислым потом кожи. Они застегивались пряжкой со вделанным на уровне затылка металлическим кольцом.
Дошла очередь и до Митьки – здоровенный стражник, от усов которого разило чем-то вкусным, примерился к его шее и, обхватив ее, щелкнул сзади пряжкой. Митька осторожно завертел головой – но ничего, не душило, не резало кожу. Просто было стыдно, собачкой сделали. Это его-то, гражданина Российской Федерации! Но не орать же насчет прав человека. Не поймут.
Потом принесли цепь – тонкую, но длиннющую. Оказалось, железные кольца на ошейниках не для красоты – они соединялись со звеньями цепи. Щелк-щелк-щелк! – и вот уже вереница рабов стала единым целым, огромной гусеницей-сороконожкой.
Стражники с луками заметно расслабились – теперь сбежать никому бы не удалось, цепь не пустит. Митька вообще-то и не собирался – сейчас это все равно без толку, а дальше как там фишка ляжет.
Откуда-то вышел высокий плотный мужчина, бритый налысо, в широких темно-зеленых штанах и куртке без рукавов. На поясе у него висел кинжал в светло-серых костяных ножнах, в мускулистой руке поигрывала короткая витая плеть. “Купец Айгъя-Хоу, – чуть слышно шепнул сосед справа, пожилой унылый дядька, чем-то смахивающий на Сергея Палыча, который вел у них математику в шестом классе. – Наш хозяин… пока что”.