Круги жизни
Шрифт:
— Красавица! Ты цветок какого сада? Откуда улетела, где опустишься? Как тебя зовут?
Он протянул руку — приоткрыть ее покрывало, но Гюль-Нагаль бросилась ему в ноги:
— О защитите меня! Великий шах! Будьте мне отцом в день воскресения мертвых!..
Шах поглядел на чужеземных послов и опустил голову. Гюль-Нагаль лежала у его ног, рыдая и причитая:
— Будьте мне отцом!.. Будьте мне отцом в судный день!..
Горели факелы, послы смотрели на шаха.
— Что ж… — вздохнул шах. — Как видно, наше намерение не попало в круг исполнения, не совпало с центром возможности. Одна была у нас дочь, а теперь их стало две.
Шахиня за решетчатым окном улыбнулась и пошла прочь.
Гариб ждал и ждал Шасенем, а она не шла. Он сказал: «Замолчите, соловьи! Я не могу слушать вас, потому что вы сидите на ветках вместе со своими подругами, а я тут один жду, жду!» А Шасенем все еще не было. Ум улетел из его головы, и он стал бесноватым от любви. Сверкали звезды в верхнем отверстии кибитки, но Гариб их не видел, так как душа его была охвачена дымом.
Птицей влетела Шасенем.
— Гариб! — сказала она и протянула к нему руки. Он сказал:
— Я раскаиваюсь, что пришел.
— Зачем же тогда пришел? Уходи, раз не любишь!
— Нет, это ты не любишь! Пять часов я жду тебя здесь, а ты там веселишься.
— Что ты говоришь! — сказала Шасенем. — Весь день я дрожала, ожидая ночи. А ты… Не любишь — прямо скажи!
— Это ты не любишь! На базаре ты даже не обрадовалась. Просто купила раба, чтобы развлечься. А мне и грязная дорога казалась ковром: так стремился к тебе!
— Это я не люблю?! Ночью я только и делала, что говорила: «Может быть, Гариб приедет утром». А утром говорила: «Может быть, он явится вечером». Так целый год! А ты там сидел и обо мне не думал.
— Это ты не думала! — крикнул Гариб. — Живешь в красивом саду. К тебе приезжают свататься женихи, ты смеялась с ними, веселилась!..
— Я притворялась радостной, хлопала в ладоши, но у меня в руках не оставалось ничего, кроме ветра. Днем и ночью думала только о тебе. А ты… Не любишь, ну и уходи!
— Нет! Я уйду, потому что ты не любишь! Уйду! И не вернусь никогда.
Шатаясь, Гариб пошел к выходу из кибитки. Стоя на пороге, Шасенем сказала нежно:
— О, Гариб! Убил ты меня. Уходи! Гариб обернулся:
— Сенем…
И, плача, они кинулись друг к другу.
Из пустых слов не сваришь плов, подавай рис да мясо. В укромном уголке разговаривали долговязый Шавелед и рыжебородый Сеитнияз-мюнеджим. Шавелед говорил:
— Узнав от базарных соглядатаев, я подумал — что же это за раб, за которого платят тысячу червонцев? Я проник ночью в сад Шасенем и увидал там… Гариба.
— И ты донес шаху? — спросил домула.
— Нет. Шах Ахмад сказал: «Никогда не выдам дочь за доносчика». — Шавелед ухмыльнулся. — Если шах кривой, и ты прищурь глаз. Отныне я стану как будто я лев и тигр. Вот почему и пришел к вам.
— А я при чем? — насторожился домула.
— Вы ни при чем. А вот ваши звезды… Угадывать, узнавать, а потом и доносить… Это их дело. Поможете мне?
Домула сказал:
— Шайтана спросили: «Глину есть будешь?» Шайтан спросил: «Масла дать не забудешь?»
Шавелед засмеялся и протянул домуле кошелек.
Сказано: «Время благоприятствует, а звезда управляет». Увы, время не благоприятствовало Гарибу и Шасенем, зато звезд на небе было больше, чем
— … И я установил положение звезд, которые господствуют над градусом движения звезд, и градус вредного воздействия, и узнал, что изгнанный в Змеиные пески Гариб вынул голову из ярма покорности и шею — из ошейника повиновения и проник к той, на белизне глаза которой надо писать чернотою зрачка и рисовать жидким золотом, — к самой Шасенем.
В сердце шаха вонзилось копье гнева:
— Клянусь, обоим отрублю головы!
— О солнце солнц! Шасенем не виновата, — сказал домула. — С ней это случилось просто потому, что луна находилась в созвездии Весов. Гариб! Вот, кто во всем виновен! И ему одному надлежит переселиться из мира живых в мир усопших.
Шах Ахмад сказал:
— Ясаулы! За мной! — и повернулся к домуле Сеитниязу-мюнеджиму. — Но если твои звезды ошиблись, я отрублю головы не им, а тебе! Так и знай!
Установив на голове золотое перо, пальцы по-китайски хной раскрасив, как павлин охорашиваясь, как попугай-птица разговаривая, Шасенем расхаживала по ночному саду. С нею гуляла Гюль-Нагаль.
Любуясь ими, Гариб играл на сазе и пел:
Две пери нежные, гуляя,Идут, качаясь плавно-плавно.Моя душа в преддверье рая:Идут, качаясь плавно-плавно.Как две луны в воздушных латах,Как две волшебницы богатых,Как бы два сирина хохлатых, —Идут, качаясь плавно-плавно.Одна — бутон, другая — роза,Но у Сенем изящней поза.Любуйтесь все! Как явь и грезаИдут, качаясь плавно-плавно…В ворота загремели:
— Шасенем! Открой!
— Отец… — Шасенем заметалась. — Прячься скорей! — Она открыла перед Гарибом глиняную корчагу с шербетом. — Нет, сюда, — показала в громадный бурдюк для сбивания масла. — Нет…
К каждой кибитке возле входа была прислонена длинная, свернутая в трубку циновка. Гюль-Нагаль вместе с Шасенем, закатав циновку с Гарибом, опять прислонили ее к кибитке.
В ворота гремели. Из кибиток появились, протирая глаза, подружки Шасенем. Они открыли ворота, вошел шах, отстранил рукой дочь и пропустил ясаулов. Ясаулы устремились во все концы сада, завизжали и разбежались по своим кибиткам подружки.
— О тень над головой моей, любимый отец, — говорила Шасенем, идя за шахом. — Кого вы ищете?
Шах не ответил: сперва заглянул в корчагу с шербетом, потом в бурдюк для сбивания масла, и только тогда спросил дочь:
— Где Гариб?
— Какой Гариб? — сказала Шасенем. — Ах, тот? — и засмеялась.
Гюль-Нагаль сказала:
— Искать тут Гариба все равно что печь чуреки на лунном свете, его здесь нет.
— А чей это саз? — спросил шах, поднимая саз. — И кто тут пел?
— Это я пела, — сказала Гюль-Нагаль. — Это мой саз, о названый отец мой.