Круглая Радуга
Шрифт:
– Вот как?– Отчасти вызов, но частью и с интересом.
– Производство. Мы тут слишком забурились в исследования-и-разработку. Это не оружие для нас, а скорее «летающая лаборатория», как доктор Тиль однажды выразился—
– Вы вспоминаете доктора Тиля?
– Да. Он не из моего отдела. Я знал его не слишком хорошо.
– Позор, что он попал под налёт. Мы все переместились в Эллипс Неопределённости, верно?
Пёклер позволил себе взгляд на захламлённый стол, достаточно быстрый, чтобы расцениваться как нервозность или возражение—Вайсман, похоже, у тебя тут собственный Эллипс по полной—«О, у меня нет обычно времени для беспокойства. По крайней мере, Миттельверке под землёй».
– Тактические площадки не будут.
– Вы думаете, меня могут послать—
Вайсман пожал плечами и одарил Пёклера широкой фальшивой улыбкой: «Мой дорогой Пёклер, как может кто-либо предсказывать, где мы окажемся? Посмотрим, как это всё обернётся».
Позднее, в Зоне, где вина станет восприниматься через органы чувств, покалывать его глаза и мембраны словно аллергия, Пёклеру начнёт казаться, что он не мог, даже на тот день в кабинете Вайсмана, быть в неведении. Что он знал правду своими чувствами, но позволял всем доказательствам укладываться не на те полки, как попало, откуда они его не побеспокоят. Знал обо всём, но удержался от единственного действия, что принесло бы ему искупление. Ему следовало задушить Вайсмана где тот сидел, складки на тощей шее и Адамово яблоко вдавливаются ладонями Пёклера, толстые стёкла очков соскальзывают, а маленькие глазки мутнеют, беспомощно отходя вслед за их окончательным затемнителем...
Пёклер поспособствовал своей собственной слепотой. Он знал про Нордхаузен и про лагерь Дора: он мог видеть—истощённые голодом тела, глаза иностранных узников, которых гонят на работу в четыре утра в ледяном холоде и темноте, шаркающие тысячи в полосатых формах. И он знал также, всё время, что Ильзе жила в лагере перевоспитания. До самого августа, когда пришёл отпуск, как обычно в своём чёрном картонном конверте, и Пёклер поехал на север через серые километры Германии, которую он больше не узнавал, разбомблённой и обгорелой, деревни военного времени и дождливо лиловый вереск, и наконец нашёл её ожидавшую в фойе отеля в Цвёльфкиндер с такой же точно тьмой в её глазах (как мог он не заметить прежде? Эти плывучие орбиты боли) что он смог окончательно свести две области данных воедино. Месяцами, пока её отец по ту сторону проволоки или стен прилежно тянул лямку нудной работы, она оставалась заключённой всего за пару метров от него, избитой, возможно изнасилованной... Если он должен проклясть Вайсмана, то вместе с ним должен проклясть и себя. Жестокость Вайсмана была не менее изобретательной, чем собственное инженерное искусство Пёклера, дар Дедалуса позволивший ему воздвигнуть сколько потребуется лабиринтов между собой и неудобствами небезразличия. Они продали ему удобство, так много и всё в кредит, а теперь Они взимали плату.
Стараясь, немного поздно для этого, открыть себя для боли, которую он должен был почувствовать, он расспросил её теперь. Знала она название своего лагеря? Да, подтвердила Ильзе—или так ей было велено отвечать—называется Дора. За ночь перед тем, как отправиться сюда, она видела повешение. На вечер отводился час повешения. Хотел он услышать это? Хотел он услышать это...
Она была очень голодна. Они провели первую пару дней за едой всего, что продавалось в Цвёльфкиндер. Выбор меньше, чем за год до этого, и дороже. Однако, анклав невинности по-прежнему пользовался высоким приоритетом, так что кое-что было.
Не так много детей в этом году, впрочем. Инженер и девочка практически пользовались страной вдвоём. Колесо и большинство других аттракционов стояли без движения. Дефицит бензина, ребёнок-сторож пояснил им. Вылеты Luftwaffe выли над головой. Почти каждую ночь сирены поднимали крик, и они следили за прожекторами вспыхнувшими в Висмаре и в Любеке, а иногда слышали разрывы бомб. Что делал Пёклер в этом мире грёз, среди этой лжи? Его страна ожидала разрушения захватчиками вторгшимися с востока и запада: в Нордхаузен истерия достигла эпического уровня с подготовкой первых ракет к выпуску в поле, исполнить инженерные пророчества из древних мирных времён. Почему в столь критический момент, отпустили Пёклера? Кто ещё в эти дни получал отпуска? И что «Ильзе» делала тут, разве не была она уже слишком старой теперь для сказочек? её новые груди такие теперь приметные под её платьем, её глаза так почти опустошённо, без истинного интереса, поглядывали на случайных мальчиков предназначенных для Volkssturm, мальчики чуть старше, больше не интересующиеся ею. Они мечтали о получении приказов, о грандиозных взрывах и смерти—если они даже замечали её, то искоса, тихоня… её Отец её объездит… закусит зубами жердь… однажды у меня будет стадо таких же только для меня одного… но сперва я должен найти своего Капитана… где-то на Войне… сперва меня должны вызволить из этого захолустья...
Кто это был, проходил мимо как раз тогда—кто был тот стройный мальчик мелькнувший поперёк дорожки, такой блондин, такой белый, почти невидимый в мареве зноя, что собрался над Цвёльфкиндер? Она его увидела? узнала в нём свою вторую тень? Сама она была зачата потому, что её отец однажды смотрел кино под названием Alpdr"ucken и у него случилась эрекция. Разгорячено уставившийся Пёклер упустил тонкий Гностический символизм Режиссёра, приём подсветки производивший две тени, Каина и Абеля. Но Ильзе, некая Ильзе, сохранилась долее своей кинематографической матери, за пределы окончания фильма, и точно так же тени теней. В Зоне всё будет двигаться по Ветхому Распределению, внутри Каинова света и пространства: не по какой-то изысканной Гёлерщине, а потому что Двойной Свет присутствовал там постоянно, вне всяких плёнок, и тот проныра киношник оказался единственным, кому случилось заметить и применить его, хоть совершенно без понятия, тогда и теперь, что именно он показывает нации уставившихся... Так что в то лето Ильзе прошла мимо себя самой, слишком прикованная к какому-то лишённому теней интерьеру, чтобы заметить пересечение или придать значение.
Она и Пёклер почти не разговаривали на этот раз: это был их самый немой отпуск вместе. Она ходила в задумчивости, опустив голову, волосы капюшоном вокруг лица, коричневые ноги пинали мусор, пропущенный недоукомплектованным звеном мусорщиков. Такой период её жизни или же ей претило проводить по приказу время со скучным стареющим инженером в месте, которое она переросла годы тому назад?
– Тебе не очень-то хочется быть тут, верно?– Они сидели на берегу загрязнённого ручья, бросая хлеб уткам. Желудок Пёклера расстроен кофезаменителем и из-за крашеного мяса. Его не отпускала головная боль.
– Это либо тут или в лагере,– лицо её упрямо отвёрнуто.– Мне вообще не хочется нигде быть. Всё равно.
– Ильзе.
– Тебе тут нравится? Или хочется обратно под свою гору? Ты говоришь с эльфами, Франц?
– Нет, я не в восторге от того, куда я попал— Франц?—но у меня, у меня есть работа...
– Да. И у меня есть. Моя работа быть в тюрьме. Я профессиональная заключённая. Я знаю как получать поблажки, у кого красть, как доносить, как—
Ещё минута и она сказала бы это… – «Пожалуйста— прекрати, Ильзе—» На этот раз Пёклер впал в истерику и таки дал пощёчину. Утки, удивлённые резким хлопком, сделали поворот «кру-гом!» и отплыли прочь. Ильзе смотрела на него, без слёз, комната за комнатой глаз нанизанных на тени старого довоенного дома, где он мог бродить годами, слыша голоса и отыскивая двери, улавливая себя, свою жизнь какой она могла бы стать... Он не мог стерпеть безразличия от неё. Почти утрачивая контроль, Пёклер тогда совершил свой акт мужества. Он оставил игру.
– Если ты не хочешь приезжать на следующий год,– пусть даже «следующий год» на тот момент означал слишком мало в Германии,– то можешь не приезжать. Даже лучше, если не приедешь.
Она мгновенно поняла что он сделал. Она подтянула одну коленку вверх и опёрлась на неё лбом, подумала: «Я приеду»,– сказала она очень тихо.
– Ты?
– Да. Правда.
И он, тогда, совершенно забыл о всякой сдержанности. Он свернул в вихрь своего долгого одиночества, жутко сотрясаясь. Он плакал. Она взяла его за руки. Утки на плаву наблюдали. Море прохлаждалось под солнцем в дымке. Где-то в городе играл аккордеон. За разваливающимися мифическими статуями приговорённые дети орали друг на друга. Лето кончилось.