Круглая Радуга
Шрифт:
Тут же достаётся Марокканская трубочка и Кислота принимается плющить жирную крошку того гашиша, мурлыкая популярную румбу:
Из Марокко кой-чего кусочек
Заверну я в носовой платочек
– Да. Такие дела, Дер-Шпрингер настучал про наш фальшивопечатный бизнес. Типа временный подсос, врубаешься?
– Нет. Я думал вы между собой по-братски.
– Ещё чего. К тому же он движется по верхним орбитам.– Это что-то очень сложно связанное с прекращением хождения Американских сертификатов жёлтой печати на Средиземноморском театре и нежеланием здешних Объединённых Сил принимать Рейхсмарки. У Шпрингера проблема с балансом выплат плюс к тому, и он усиленно спекулирует Стерлингом, и…
– Но,– грит Слотроп,– но, этта, где мой миллион марок, тогда, Эмиль?
Кислота всасывает жёлтое пламя, выплывшее поверх чашечки трубки: «Он ушёл туда, где сплетается плющ».– Слово в слово как Джубли Джим Фиск ответил Комиссии Конгресса занятой расследованием его и Джея Гулда аферы с золотом в 1869. Эти слова напоминание о Бёркшире. Вот и всё, что предложено для размышлений, но Слотропу и этого хватит для вывода, что Кислота никак не может быть из Плохих Парней. Кем бы Они ни были, Они ведут игру, чтобы стереть, а не напомнить.
– Ну я могу продавать унциями из того, что при мне,– прикидывает Слотроп.– За оккупационные сертификаты. Они в цене?
– Ты не психуешь. Ни капли.
– Ракетмэн выше такого дерьма, Эмиль.
– У меня для тебя сюрприз. Могу достать тебе Schwarzger"at, про который ты спрашивал.
– Ты?
– Шпрингер. Я попросил у него для тебя.
– Не гони. Правда? Охренеть, вот это друг. Как я могу—
– Десять тысяч Фунтов Стерлингов.
Слотроп поперхнулся доброй затяжкой: «Спасибо, Эмиль...»– Он рассказывает про междусобойчик с Чичериным и как он видел того Микки Руни.
– Ракетмэн! Космомэн! Добро пожаловать на нашу девственную планету! Нам главное, чтоб нас тут не беспокоили, окей? Если ты нас убиваешь, то не ешь. Если ешь, то не переваривай. Позволь нам выходить назад с другого конца, как бриллиантам в говне контрабандистов...
– Послушай,—припомнив тут наводку, что Гели дала ему когда-то давно в Нордхаузене—твой дружок Шпрингер упоминал, что собирается на днях оттянуться в Свинемюнде или что-то такое?
– Толк шёл лишь про цену на твой прибор, Ракет. Половину суммы вперёд. Говорит, во столько ему влетит один лишь поиск.
– Так он даже и не знает где оно. Блядь, может просто водит за нос, набивает цену, надеется найти дурака, что даст деньгу авансом.
– Обычно он держит слово. У тебя не было проблем с тем пропуском, что он подделал?
– Йааахх... – О. О, ух-ты, ага, да, надо было ему спросить тут про эту бумажку с Максом Шлепцигом на ней.– Ну тогда... – Но тем временем Труди оставила свои приставания к Густаву в рояле и подходит присесть и потереться щекой о ворс в штанинах Слотропа, миленькие голые ножки перешёптываются друг об дружку, волосы распущены, рубаха полурасстёгнута, а Кислота в какой-то момент перевернулся и заснул со стоном. Труди и Слотроп удаляются на тюфяк подальше от концертного Bosendorfer. Слотроп со вздохом откидывается, стаскивает шлем, и позволяет крупной, сладкой и сочной Труди делать с ним что захочет. Его суставы ноют от долгого хождения по дождю и городу, он наполовину в отключке, Труди зацеловывает его до чудного комфорта, тут радушный дом, никаких предпочтений отдельным ощущениям или органам, всем уделяется поровну… пожалуй впервые за свою жизнь Слотроп не чувствует себя обязанным иметь хуй торчком, и это ничего, потому что это похоже творят не с его членом, а скорее… о, боже ж ты мой, так право же, неловко, но… ну, нос у него начинает похоже вставать, фактически, сопли пошли течь да тут во всю эта носовая эрекция и Труди наверняка точно подметила, как именно она может помочь но… как умело скользит она своими губками по пульсирующему шнобелю и шлёт метр своего пылкого языка в одну из его ноздрей… он явственно ощущает каждый вкусовой пупырышек, пока те втискиваются всё глубже, раздвигая стенки крыльев и носовые волосы, чтоб поместилась её голова и плечи и… ну она наполовину уже там или почти—вот подтянула свои коленки, вползает, цепляясь за волоски руками и ногами и может встать, наконец, внутри громадного красного холла с весьма приятным освещением, никаких стен или потолка она вообще-то не различает, и тут скорее переход в перламутровые или весенние тона розового по всем направлениям...
Они уснули в комнате полной храпа, взбряков струн в басовом регистре из рояля, и миллиононогой пробежки дождя по двору снаружи. Когда Слотроп просыпается посреди Часа Зла, Труди в какой-то следующей комнате с Густавом позвякивают кофейными чашками, черепаховый кот гоняет блох под грязным окном. Где-то на берегу Шпрее Белая Женщина ждёт Слотропа. Ему не очень-то хочется уходить. Труди и Густав заходят с кофе и половиной косяка, и все они рассаживаются поболтать.
Густав композитор. Который месяц ведёт он гневные дебаты с Кислотой кто лучше, Бетховен или Россини. Кислота за Россини: «Не то, чтобы я был за Бетховена qua Бетховена»,– доказывает Густав,– «но он представляет Германскую диалектику, включение всё большего числа нот в гамму, поднимаясь до додекафонной демократии, где каждая нота имеет право быть услышанной. Бетховен был одним из архитекторов музыкальной свободы—он подчинился требованию истории, вопреки своей глухоте. Пока Россини, оставив музыку в 36, гонялся за юбками и толстел, Бетховен жил жизнью полной трагичности и величия».
– Ну и?– неизменно отвечал Кислота на это.– А что выбрал бы ты? Главное,– прерывая обычный возмущённый вопль Густава,– что человек приятно себя чувствует, слушая Россини. А всё, что ты чувствуешь, слушая Бетховена, щас во выйду, пайду и вторгнусь в Польшу. Тоже мне, Ода Радости. Да у него даже чувства юмора не было. Я тебе говорю,– покачивая старым морщинистым пальцем,– всё того же Возвышенного больше встретишь в партии барабана из LaGazzaLadra, чем во всей Девятой Симфонии. У Россини основная мысль, что любовники всегда встречаются, разобщённость преодолена и, нравится тебе или нет, в этом и состоит единое тысяченожное движение Мира. Несмотря на ухищрения жадности, мелочности, злоупотребления властью, любовь всё же случается. Всё дерьмо превращается в золото. Стены пробиты, балконы покорены—вот послушай!– Это была ночь в начале мая, велась завершающая бомбардировка Берлина. Кислоте приходилось орать, не слыша самого себя.– Итальяночка в Алжире, у Цирюльника тазиков невпроворот, сороке вольно красть всё, что подвернётся! Мир сбегается для взаимного объятия...
Этим дождливым утром, в тишине, похоже, Германская Диалектика Густава скончалась. До него только что дошло известие, аж из Вены, по какой-то музыкантской цепочке, что Антон Веберн мёртв: «Застрелен в мае, Американцами. Бессмысленно, случайно, если веришь в случайности—какой-то повар столовой из Северной Каролины, недавний новобранец с .45, с которым он едва ли знал как обращаться, слишком поздно прибыл для Второй Мировой, но не поздно для Веберна. Предлогом для обыска в доме стало то, что брат Веберна приторговывал на чёрном рынке. А кто нет? Знаешь, в какой миф это превратится через тысячу лет? Юный варвар является убить Последнего Европейца, стоящего на дальнем краю того, что продолжалось со времён Баха, нарастание полиморфного упрямства музыки пока все ноты не стали равны, в конце концов... Куда же дальше после Веберна? Это был момент максимальной свободы. Это должны были прекратить. И опять в G"otterd"ammerung—»
– Юный болван,– вступает хмыканьем Кислота только что из Берлина, притарабанил наволочку головок конопли прямиком из Северной Африки. Вид, как чёрти-что по полной—красные ввалившиеся глаза, младенчески пухлые руки совершенно без волос, ширинка расстегнута, и половины пуговиц не хватает, белые волосы и синяя рубаха перемазаны какой-то зелёной жуткой гадостью.– Упал в воронку от снаряда. Скорей же, скорей, сверните из этой.
– Ты на кого это «юный болван»?– вопрошает Густав.
– На тебя и твои основные течения музыки,– орёт Кислота.– Кончились, наконец? Или придётся начинать da capo с Карлом Орфом?
– Об этом я как-то не подумал,– грит Густав, и на мгновение ясно, что Кислота слыхал про Веберна тоже, и старается в своей ненавязчивой манере подбодрить Густава.
– А что не так с Россини?– орёт Кислота, повеселев.– А?
– Угх,– вскрикивает Густав,– угх, угх, Россини,– и они сцепились снова,– ты порочная развалина. Почему никто уже больше не ходит на концерты? Думаешь из-за войны? О нет, я тебе скажу почему, старик—потому что залы полны таких вот как ты. Чучела набитые! В полусне, кивают, лыбятся, пердят, через свои вставные челюсти отхаркивают и плюют в бумажные пакеты, замышляя всё более коварные капканы на своих детей—не только на своих, но и на детей других людей тоже! порасседались там, на концерте среди прочих пархатых старых падл, миленький такой бормочущий фон из посапыванья, отрыжки, бурчания в кишках, почёсываний, почмякиванья, карканья, весь оперный театр набит ими аж до галёрки, они продрыгивают через проходы, свешиваются из самых верхних балконов, и знаешь что они все слушают, Кислота? а? Они слушают Россини! Сидят там, распустив слюни под ворох предсказуемых мотивчиков, склоняются локтями в колени, бормочут,– «Да, давай, давай уже, Россини, кончай уже эту фанфарную показуху, давай переходить к настоящим классным мелодиям!» Не менее гнусное поведение, чем съесть банку сгущёнки одним махом. И вот зазвучала живая тарантелла из Tancredi, и они в восторге притопывают ногами, щерят зубы и бухают тростями: «Ах, ах! Вот это более-менее!»