Круглая Радуга
Шрифт:
– Тебе не кажется это малость шизоидным,– теперь уже вслух ко всем передам и задам Ахтфадена,– разделять профиль полёта на сегменты ответственности? Это была полу-пуля полу-стрела. Она этого требовала, не мы. Так-то. А у тебя, возможно, была винтовка, рация, пишущая машинка. Некоторые пишущие машинки в Уайтхолле, в Пентагоне, поубивали больше гражданских, чем наша маленькая А4 могла бы даже и мечтать. Ты либо один абсолютно, один на один со своей смертью, либо часть более крупного предприятия и участвуешь в смерти других. Разве мы не единое целое? "Что ты выбираешь",– это уже Фарингер, зудящий плоский звук через фильтры памяти,– "маленькую повозку или большую?"– Чокнутый Фарингер, единственный в клубе Пенемюнде, кто отказался носить эксклюзивный знак фазаньего пера за лентой его шляпы, потому что он не мог заставить себя убивать, которого можно было видеть по вечерам на пляже сидящим в полной позе лотоса, уставясь в заходящее солнце, и кто был первым в Пенемюнде, кого выдернули SS, однажды днём увели в туман, его лабораторный халат флажком капитуляции, вскоре заслонённый чёрной униформой, кожей и металлом его сопровождения. Оставил после себя пару благовонных щепочек, экземпляр ChinesischeBl"atterf"urWissenschaftundKunst, фото жены и детей, о которых никто и не знал… был ли Пенемюнде его горой, его кельей и постом? Нашёл ли он свой путь, свободный от виновности, такой модной виновности?
– Atmen. . . atmen . . . не только дышать, но ещё и душа, дыхание Бога... – один из пары раз на памяти Ахтфадена, когда он говорил с ним наедине, напрямую,– atmen чисто арийский глагол. Теперь скажи мне про скорость выхлопной струи.
– Что тебе надо знать? 6500 футов в секунду.
– Скажи, как она изменяется.
– Остаётся почти неизменной в процессе горения.
– И всё же относительная скорость воздуха резко меняется, верно? От нуля до Мах 6. Понимаешь что происходит?
– Нет, Фарингер.
– Ракета создаёт свой собственный вихрь… ветра нет без них обеих, Ракеты и атмосферы… однако, внутри сопла, дыхание—яростное полыхающее дыхание—неужели не понятно?
Галиматья. Или же коан, что никак не доходит Ахтфадену, запредельный пазл, который мог бы привести его к моменту света… почти ничем не лучше, чем:
—Что летает?
—Лос!
Вылет из Вассеркуппе, реки Улстер и Хауне скатываются по краям в формы карты, зелёные долины и горы, четверых он оставил внизу, сматывают белые страховочные верёвки, только один взглядывает вверх, прикрыв глаза щитком ладони—Берт Фибель? но что значит имя с такой высоты? Ахтфаден кружит, высматривая грозу— вниз, сквозь гром, исполняя воинственный марш в своей голове—вскоре вон уже громоздится в серых скалах направо, штрихи молнии обливают все горы синим, кабина кратко наполнена светом… точно по краю. Точно, тут, в интерфейсе воздух будет устремляться вверх. Держишься вдоль края бури, и другое чувство—чувство полёта, у которого нет органа, наполняет твои нервы… пока держишься точно на грани между красивыми равнинами и безумием Донара, оно тебя не подводит, оно уже там, летит, этот несущий порыв в—это и есть свобода? Неужели никто не ощущает какое гравитация рабство, пока не достигнет интерфейса грома?
Не остаётся времени на эти пазлы. Сюда идут Schwarzkommando. Ахтфаден на слишком долго застопорился со сладострастной Гердой и на своих воспоминаниях. Вот они идут топоча по лесенкам, быстрый уга-буга разговор, который и близко не разберёшь о чём, тут полные лингвистические дебри и ему страшно. Что им надо? Почему не оставят его в покое—они уже получили свою победу, что им ещё от бедного Ахтфадена?
Им нужен Schwarzger"at. Когда Тирлич буквально выговаривает это слово вслух, оно уже излишне. Оно было в его осанке, в линии его рта. Остальные у него за спиной, автоматы на ремне, полдюжины Африканских лиц, заполняя зеркала своей темнотой, своими венозно-пронизанными красно-бело-синими глазами.
– Мне была поручена только часть. Совсем тривиальная. Правда.
– Аэродинамика не тривиальна,– Тирлич спокоен, неулыбчив.
– Там были другие из отдела Геснера. Дизайн механизмов. Я всегда работал в лаборатории Проф., Д-ра Курцвега.
– Кто отстальные?
– Я не помню.
– В таком случае.
– Не бейте меня. Зачем мне что-то скрывать? Это правда. Они держали нас разобщёнными. Я никого не знал в Нордхаузене. Всего пару человек в моём рабочем отделе. Клянусь. Люди по S-Ger"at мне были незнакомы. До того первого дня, когда мы встретились с майором Вайсманом, я никогда не видел ни одного из них. Настоящих имён никто не употреблял. Нам были даны рабочие клички. Герои из фильмов, кто-то говорил. Двое других специалистов по аэродинамике именовались «Шпёри» и «Хаваш». Я был «Венком».
– В чём состояла ваша работа?
– Контроль веса. Всё что они от меня хотели это сдвиг в CG для прибора определённого веса. Вес был особо секретной информацией. Сорок с чем-то кило. 45? 46?
– Номера сборки?– гаркнул Андреас из-за спины Тирлича.
– Я не помню. Устанавливалось в хвостовой части. Помню только, что размещение асимметрично продольной оси. Ближе к Стабилизатору 3. Это стабилизатор для контроля курса.
– Нам это известно.
– Спросите лучше «Шпёри» или «Хаваша». Они решили эту проблему. Спросите кого-то занятого Управлением. Зачем я это сказал—
– Зачем ты сказал это?
– Нет, нет, это не было моей работой, вот и всё, управление, боеголовка, двигатель… Спросите у них. Других спросите.
– Ты что-то другое хотел сказать. Кто работал по части управления?
– Я говорил вам, я не знаю ни одного из их имён.– Покрытый пылью кофейный автомат при последнем издыхании. Машинная часть в соседних отсеках, что когда-то безжалостно долбила в барабанные перепонки как холодная клёпка день и ночь, в безмолвии. Римские цифры уставились с циферблатов часовых механизмов на стенах среди стекла оконных проёмов. Телефонные штекеры на чёрных прорезиненных кабелях болтаются из консолей над головой, каждое соединение висит над своим отдельным столиком, все столики совершенно пусты, покрыты соле-пылью осыпавшейся с потолка, нет телефонных аппаратов для подключения, нет больше слов, чтоб сказать... Лицо его друга по ту сторону стола, осунувшееся, бессонное лицо, теперь слишком заострившееся, слишком безгубое, который однажды обблевал походные ботинки Ахтфадена, шепчет сейчас: «Я не мог поехать с фон Брауном… только не к Американцам, там всё так и будет продолжаться… я просто хочу, чтобы это кончилось, вот и всё… прощай ‘Венк’»
– Забить его в трубы сброса отходов,– предлагает Андреас. Они все такие чёрные, такие уверенные...
Я должно быть последний… кто-то уже наверняка поймал его… какая польза этим Африканцам от имени… они могут получить его от кого угодно...
– Он был моим другом. Мы были знакомы ещё до войны в Дармштадте.
– Мы не хотим причинять ему вред. Мы не хотим делать тебе больно. Нам нужен S-Ger"at.
– Нэриш. Клаус Нэриш.– Дополнительный параметр теперь для его само-коэффициента: предательство.
Покидая R"ucksichtslos, Ахтфаден слышит за спиной металлический, раздающийся из другого мира, прерываемый шумами статики, радиоголос: «Полковник Тирлич. M’oкаманга. M’oкаманга. M’oкаманга». В этом слове срочность и опасность. Он стоит на берегу канала, среди стальных обломков и стариков в сумерках, ожидая пока скажут куда идти. Но где теперь электрический голос, что хоть когда-нибудь позовёт его?
* * * * * * *
Они двинулись вдоль Шпрее-Одер Канала, направляясь наконец-то в Свинемюнде, Слотроп проверить, куда выведет его намёк Гели Трипинг относительно Schwarzger"at, Маргрета для рандеву с яхтой полной беженцев от Люблинского режима, среди которых должна находиться её дочь Бианка. Какие-то части Канала всё ещё забиты—по ночам слышно как Русские сапёры взрывают толом остатки затопленных кораблей—но Слотроп и Грета могут полагаться, как фантазёры, на плавсредства с осадкой достаточно мелкой, чтобы обходить что уж там Война пооставляла у них на пути. От дождя к дождю. К полудню небо супится, наливаясь цветом мокрого цемента—затем поднимается ветер, всё резче, холоднее, затем дождь, чуть ли не с мокрым снегом, набрасывается на них с верховьев канала. Они укрываются под брезентом, между тюков и бочек, среди запахов смолы, дерева, соломы. В тихие ночи, ночи лягушачьих хоров, чересполосица звёзд и тени вдоль канала заставляют вибрировать взгляд путешествующих. Ивы тянутся по берегам. К полуночи клубы тумана сгущаются, поглощая даже отсвет из трубы баржи, выше или ниже растянулся зачарованный караван. Эти ночи, пахучие и вьющиеся как дымок кальяна, спокойны и хороши для сна. Берлинское безумие миновало, страхи Греты явно отступили, наверное, им просто нужно было двигаться...