Круглая Радуга
Шрифт:
– Нет. Мы можем скрыться. Я ребёнок, я умею прятаться. Я и тебя могу спрятать.
Он знает, что она может. Он знает. Прямо здесь, прямо сейчас, под косметикой и прихотливым нижним, она есть, любовь, невидимость... Для Слотропа это большое открытие.
Но её руки зашевелились у него на шее, встревоженно. И есть от чего. Конечно, он побудет тут, но в завершение уйдёт, и оттого его следует причислять, в конце концов, к пропавшим безвести в Зоне. Посох Папы Римского так и останется навсегда бесплодным, подобно нерасцветшему хую Слотропа.
Поэтому, когда он отделывается, выходит это нелепо. Он исполняет формальности отбытия, прививки от забывчивости, визы на выезд со штампами любовных укусов… но о возвращении он уже и думать забыл. Поправил галстук-бабочку, встряхнул шёлковые лацканы пиджака, застегнул брюки и, облачённым в униформу дня, он поворачивается к ней спиной, взбирается вверх по лестнице. Последний миг соприкосновения их взглядов уже остался позади...
Одна, коленками на крашеной стали, как и её мать, она знает, что ужас охватит в разгаре дня. И так же как у Маргреты, худшие из её видений чёрно-белые. Каждый день она чувствует приближение к самому краю чего-то. Ей часто снится одно и то же путешествие: поездка на поезде, между парой знаменитых городов, в освещении та самая перламутровая морщинистость, что в фильмах предполагает дождь за окном, В Пульмановском вагоне, диктует свою историю. Она чувствует себя способной наконец-то пересказать свой ужас, передать всё ясно, сделать понятным для других. Это может удержать, не дать ей ступить за грань, в серебристо-солёную тьму смыкающуюся в тяжкой замедленности на кромке её сознания… когда она выныривала из окраин себя, в тёмных пространствах её же неопознанные волосы неясно вырисовывались словно присутствие... В обрушившихся башнях колокола её бьют сейчас в набат под ветром. Истрёпанные верёвки болтаются либо хлещут где её коричневым капюшонам уж больше не проскальзывать над камнем. Её ветер не допускает и пылинке приблизиться. Вокруг состарившийся свет дня: поздний, холодный. Ужас в самый слепящий послеполуденный час… паруса в море слишком далеки и крохотны, чтобы значить хоть что-нибудь… вода слишком пронизана сталью и холодом...
Этот её взгляд—эти всё глубже налагаемые узы—уже разбил провидческое сердце Слотропа: разбил уже, разбил, этот же самый взгляд мелькал, когда он гнал мимо, всё дальше прочь в сумерки замшелой, искрошенной колонии, от тощих туманящихся цилиндров на бензоколонках, жестяных щитов Мокси васильковых и горько-сладких как и привкус, чтоб стыдно стало состарившимся бокам амбаров, на них оглядываются, сверяя со сколько в Те разы, в зеркале заднего вида, каждый из которых слишком внутри металла и сгорания, придавая планам на день больше значимости, чем чему-то, что может приключиться нежданно, по Закону Мёрфи, принося, возможно, спасение... Пропадают, раз за разом, мимо бедняги Бекета утопленного из-за размытой дамбы, вверх и вниз по коричневым как колея склонам, мехграбли ржавеющие дни напролёт, серо-лиловое небо потемнело, как жёванная резинка, туман начинает прочерчивать тире в воздухе, целясь к востоку, четверть, полдюйма… она взглянула на него один раз, конечно же, он ещё помнит, от конца стойки в обеденной забегаловке, дым гриля накладывался на окна терпеливо, на фон дождя для клетчатой, нахохленной, на протекающие пригоршни пространства внутри, от музыкального автомата частое мигание рассеивает под блеющий тромбон, флейты и кларнеты ноты свинга в самое оно между тишью средней точки и следующим битом, па (хм), па (хм), па до того в самое оно, что явно же чуть забегает, однако, ощущалось будто отстаёт, вы оба на разных концах стойки это чувствовали, чувствовали, что ваш возраст заносит вас в новый вид времени, которое позволяет не замечать остального, бесстыдных ожиданий стариков, следящих сквозь двухфокусность и мокротное равнодушие, следящих как вы, свингуя, дрыгаете в яму миллионами, ровно столько миллионов, сколько нужно... Конечно, Слотроп потерял её, и продолжал терять её—так уж заведено в Америке—из окон в автобусах Грейхунд заворачивая в наклонную каменистость, зелёную и сложенную за вязами за пределы восприятия, либо, в более зловещем смысле, нарочно (когда-то знал ты значение этих слов), уехала она, не беспокоясь, слишком принадлежа Им, и не бывать уж бежевому летнему призраку на её обочине дороги...
Покинула Слотропа с его городскими рефлексами и в его носках Гарвардской команды—на обоих оказались красные круги наручников, кандалы из комиксов (хотя та книга комиксов не покупная, случайно найдена в почти наступившей ночи одним из попрыгунчиков на песчаной отмели в Беркшире. Имя героя—или существа—Диск Солнечных Часов. Картинки никогда его не представляли—или это—достаточно долго, чтоб разобраться. ДСЧ влетел(о), ДСЧ вылетел(о), появляясь «сквозь вихрь», из чего читатель понимал «против какого-то течения, более или менее широкого и вертикального: некая стена в постоянном движении»—по ту сторону был иной мир, где Диск Солнечных Часов ворочал делами, которые вообще никому не понять).
Разлучены, да эти разлучены как надо. Ещё как. Ещё чуть ближе и станет больно возвращать её. Но остаётся эта зацикленность на Эвридике, это возвращение её обратно из… хотя насколько легче было бы просто оставить её там, в зловонном карбиде и канареечном супе дыхания и выйти, и утешиться настолько, чтобы расходоваться лишь на сносный дубликат—«Зачем вести её обратно? Зачем стараться? Всего и разницы-то как реальной крышкой гроба и той, что ты для Них чертишь». Нет. Разве он может поверить в это? Они только и ждут, чтоб он в это поверил, но как он может? Нет разницы между крышкой гроба и её картинкой, всё верно, вся их экономика стоит на этом… но она должна быть больше, чем просто картинкой, чем продуктом, чем обещанием оплаты...
Из всех её предполагаемых отцов—Макс Шлепциг с массовкой в масках с одной стороны стрекочущей плёнки, Франц Пёклер и наверняка другие пары рук трудящихся через ткань штанов, на том сеансе Alpdr"ucken, с другой—Бианка ближе всего, в этот последний момент возможности здесь, под палубами за спиной того хищного шакала, ближе всего к тебе, пришедшему в слепящем цвете, присутулившемуся на своём сиденье, которому ни разу не светило ни напрямую, ни по диагонали за весь вечер, ты, чья отстранённость от водно-белой любви её матери абсолютна, ты, один, бормочущий знаю я их, обойдён, хихикающий и я туда же, неспособный, блефующий может какую-нибудь проститутку… Она выбирает тебя, из всех. Ты никогда её не увидишь. Так что кто-то должен был тебе сказать.
* * * * * * *
На полпути по лесенке вверх, Слотропа испугал яркий ряд зубов из тёмного люка: «Я смотрел. Надеюсь вы не обижаетесь—» Похоже опять тот Йип, который представляется как Мичман Моритури из Императорского флота Японии.
– А и я... – с чего это Слотроп заговорил с ковбойской оттяжкой?– видал тя как смотришь… прошлой ночью, мистер...
– Вы думаете, что я вуайер. Да, думаете. Но это не так. Меня не возбуждает, то есть. Но когда смотрю на людей, мне уже не так одиноко.
– Ну, лады, Мичман… дак чё тада ты… не присодиняисся? Они завсегда рады… за компанию.
– Да, ради Бога,– лучится одной из тех многогранных Япошных улыбок, как это они умеют,– тогда б мне стало ещё тоскливее.
Столы и стулья расставлены под оранжево-красными полосами тента на корме, Слотроп и Моритури почти одни наверху, если не считать нескольких девушек в купальниках, что ловят солнце, пока есть. Облачная громада собирается прямо по курсу. Слышится громыханье вдалеке. Воздух оживляется.
Стюарт приносит кофе, сливки, кашу и свежие апельсины. Слотроп взглядывает на кашу с сомнением: «Я буду»,– Моритури ухватывает тарелку.
– О, конечно,– Слотроп теперь замечает какие у этого Йипа широкие усы,– Ага, ага. Я тя вычислил. Кашелюб! Стыдобище. Скрытый Англофил—вон как краснеешь.– Выставил палец и орёт ха, ха, ха.
– Ты меня раскрыл. Да, да. Шесть лет я был не за тех.
– Ни разу не пробовал переметнуться?
– И узнать что вы за люди? Чёрт возьми! Что если фил поменялся бы на фоба? Куда б мне тогда деваться?– Он хихикает и сплёвывает апельсиновое зёрнышко за борт. В общем, он проходил пару недель обучения в школе Камикадзе на той Формозе, но его отчислили. Что-то связанное с заходом на цель: «У меня, ну никак не получался правильный заход»,– вздыхает он: «Вот и послали опять сюда, через Россию и Швейцарию. На этот раз при Министерстве Пропаганды».– Большую часть дня он отсиживал фильмы Союзных Сил, выбирая из чего можно нарезать плёнку, где Ось смотрелась бы хорошей, а противная сторона плохой: «Всё, что знаю о Великобритании почерпнуто в тех просмотров».
– Похоже тут ты не один, кому Германское кино свихнуло мировосприятие.
– Это, конечно, про Маргрету. Чтоб ты знал, так мы и встретились! Общий знакомый на студии Ufa. Я отдыхал в Бад Карме—как раз перед вторжением в Польшу. Тот городок, где ты к нам присоединился. Там был курорт. Я смотрел, как ты упал в воду. Потом забрался на борт. Ещё я смотрел, как Маргрета смотрит на тебя. Пожалуйста, не обижайся, Слотроп, но тебе наверно лучше держаться от неё подальше какое-то время.
– Какие обиды. Я и сам знаю, тут творится что-то жуткое.– Он рассказывает Моритури про случай в Sprudelhof и о бегстве Маргреты от привидения в чёрном.