Круглая Радуга
Шрифт:
Не знаю, как долго меня там держали. Я засыпала, просыпалась. Мужчины появлялись и пропадали. Время потеряло значение. В одно утро я оказалась снаружи завода, голая, под дождём. Там ничего не росло. Что-то свалено было огромным расходящимся веером на многие мили. Какие-то смолистые отходы. Мне пришлось прошагать весь путь до пусковой площадки. Там было пусто. Танац оставил записку, просил меня постараться попасть в Свинемюнде. Что-то явно произошло на площадке. На поляне царила тишь, которую мне случалось почувствовать лишь однажды. Однажды в Мексике. В том году, как я ездила в Америку. Мы были там глубоко в джунглях. Подошли к лестнице из каменных ступеней, покрыты лианами, мхом, столетиями тления. Остальные поднялись на самый верх, но я не могла. Это было как в тот день с Танацем, в сосновом лесу. Я чувствовала молчание дожидавшееся меня наверху. Не их, а только меня одну… моя персональная тишь, за мной лично...
* * * * * * *
Наверху, на мостике Анубиса, шторм лупит лапами громко по стеклу, большущие мокрые ласты беспорядочно хлещут из ночи хрясь! живая форма различима лишь на самом краешке радуги звука—нужно быть маньяком или по крайней мере офицером польской кавалерии, чтобы стоять так вызывающе за столь хрупкой тонкой перегородкой и в упор встречая взглядом размах каждого удара. Позади Прокловски стрелка клинометра шатается, туда-сюда, следуя качке судна: маята маятника. Штормовое освещение сделало линии его лица чёрными, чёрными как его глаза, как фуражка впередсмотрящего, нахлобученная так туго и нагло набекрень через борозды его лба. Гроздья света, чистого, глубокого, на физиономии радиоустройства… мягко ширятся от диска пелоруса… льются через иллюминаторы на белую реку. Необъяснимо, день длился дольше, чем положено. Дневной свет угасал слишком много часов. Огоньки Святого Эльма начинают теперь промелькивать в корабельной оснастке. Шторм дёргает за канаты и тросы, наполняя ночь под тучами шумной белизной, резкими спазмами. Прокловски курит сигару и изучает карту устья Одера.
Всё это освещение. Следят ли Русские наблюдатели с берега, выжидая в дожде. Обсажен ли этот рукав дельты крошащимся карандашом, один бдительный Х рядом с Х следующим, по прозрачному полю Русского пластика, в паутине разметки забелившей Немецкие окна, перед которыми лучше никому не стоять, где фосфоресцирующая трава рябит в прицелах, а люфт ощутимый в рычаге спуска невидимых зубьев это разница между промахом и попаданием…. Вацлав—неужто та точечка, что видится там, корабль вообще? В Зоне, в эти дни, подделкам нет конца—высокие всплески волн, крупные парящие птицы, настолько часты, что уже имеют обозначение в жаргоне операторов, безпризорные аэростаты, плавняк из других театров войны (Бразильские нефтяные бочки, ящики виски с трафаретным адресом Форт Лами), наблюдатели из других галактик, обрывки дыма, моменты высокого альбедо—нужные тебе цели распознать нелегко. Тут слишком много заковык для большинства переброшенных и недавних новобранцев. Только лишь бывалые наводчики всё ещё способны сохранять чувство соответствия: за вахты их Призывов, в мигающем электронно-зелёном того, что может всего лишь казаться, сперва, навсегда, они набрались понятия различать… научились визуальному милосердию.
Насколько ожидаем Анубис в этой дельте в эту ночь? Его расписание провалилось, как уже повелось, неизбежно: он должен был миновать Свинемюнде недели тому назад, но Висла была под Советским запретом для белого корабля. Русские даже размещали пост на борту какое-то время, покуда Анубийские дамы не заиграли тех до полного опупения—и пока тянулась долгая прокрутка Польской родины, через эти водные луга севера, радиограммы следовали по пятам, один день прямым текстом, на следующий кодом, начальная стадия неясной ситуации, колебания между молчанием палача и приёмом на ура. Имеются международные причины в пользу Дела Анубиса, а также резоны против, споры продолжаются, заходят слишком далеко, чтоб уследить, и приказы меняются час от часу.
В яростной качке, Анубис движется к северу. Молнии вспыхивают по всему горизонту, и гром напоминает бывшим воякам на борту канонаду, предвестницу битвы, по которым трудно понять: живы ли они ещё, или всё это только сон, и от него есть ещё шанс проснуться и броситься вперёд, на гибель…. Верхние палубы блестят скользко и голо. Отбросы вечеринки забили шпигаты. Несвежий дым жира сочится из камбуза в дождь. Салон приготовлен для игры в баккара, а порнофильмы крутят в кочегарке. Вторая вечерняя вахта готова заступить. Белый корабль оседает, как душа керосиновой лампы зажжённой только что, в свою ночную рутину.
Участники развлечения шатаются от носа до кормы, вечерние костюмы в солнечных розбрызгах блевотины. Дамы лежат под дождём, соски торчком и в трепете под промокшим шёлком. Официанты скользят на палубах с подносами Драмамина и бикарбоната. Блюющая аристократия развесилась по леерам. А вот и Слотроп показался, по лестнице вниз на главную палубу, его швыряет качкой между перил-верёвок, чувствует себя не слишком резвым. Он потерял Бианку. Прошёл суетливо по кораблю несколько раз туда и обратно, не может найти ни её, ни объяснения, зачем понадобилось ему расставаться с нею утром. Это имеет значение, но насколько? Теперь, когда Маргрета выплакала ему над лирой без струн и горькой расселиной корабельного туалета о её последних днях с Блисеро, он знает не хуже, чем и до того, что это S-Ger"at преследует его, а с ним ещё и бледная пластиковая вездесущность Ласло Джамфа. Что если он был ищущим и искомым, то мало того что пойман на живца, но и наживка тоже он же. Вопрос про Imipolex был подброшен ему, ещё в Казино Герман Геринг, в надежде, что тот распустится махровым цветом в полную Imipolectique в свою полную мощь в Зоне—но Они знали, что Слотроп клюнет. Выглядит так, будто имеются под-Слотропные потребности, о которых Они знают, а он нет: это унизительно прежде всего, но теперь появился и более досадный вопрос, А мне-то что, так сильно нужно?
Ещё даже месяц назад, пусть и через считанные дни мира, он мог отследить путь обратно к тому сентябрьскому дню, к напрягшемуся хую в его штанах, что отчётливо подскочил, как палочка лозоходца, в попытке указать в небе что там зависло на всех и каждого. Лозоискательство Ракет это дар, и он обладал им, мучился им, в попытке наполнить своё тело до мельчайших пор и впадинок гудящей тягой к сексу… войти, наполниться… нагонять… показаться… начать выкрики… распахнуть руки ноги рот жопу глаза ноздри без надежды на милость намерений её, выжидающей в небе бледнее, чем тусклый продажный Иисус….
Но теперь некое пространство, против которого он не может двигаться, пролегло позади Слотропа, мосты, что могли привести обратно, сожжены навеки. Он всё меньше опасается предать тех, кто верит в него. Чувство долга отодвигается с первого план. Наметился, фактически, общий спад эмоций, какая-то онемелость, что должна была бы его обеспокоить, но почему-то пофиг.
Не получается…
Обращения Русских врываются с треском по радио корабля, и статические разряды хлещут как потоки дождя. Огни начинают возникать на берегу. Прокаловски дёргает общий рубильник и полностью отключает свет на Анубисе. Огни Святого Эльма начнут моментами приплясывать, срываясь с перекрестий, острых концов, трепыхаясь белизной, как доносчики про опоры с антеннами.
Белый кораблю, в камуфляже под шторм, проскользнёт мимо необъятной руины Штеттина. Дождь утихнет на миг слева по борту и откроет последнюю пару разрушенных кранов и обугленные склады, до того мокрые и блестящие, что можешь услышать их гарь, и запах начала болот можешь почувствовать тоже, где никто не живёт. А затем берег снова станет невидимым, как и открытое море. Дельта Одера раздастся вокруг Анубиса. Патрульные суда в эту ночь не переймут. Барашки будут набегать, ударяя из темноты, и разбиваться ввысь о нос, и солёный поток стекать из пасти золочёного шакала… граф Вафна крениться на корме в одном лишь белом галстуке-бабочка, в руках пригоршни красных, белых и синих фишек, и он их никогда не обналичит… графиня Бибескью будет грезить в носовом кубрике о Будапеште четырёхлетней давности, январский террор, Железная Гвардия орёт по радио Да здравствует Смерть, а тела Евреев и Левых висят с крюков на городских бойнях, капая на доски пахнущие мясом и шкурами, пока её груди обсасывает мальчик 6 или 7 лет в бархатном костюмчике лорда Фонтлерой, их мокрые волосы сольются неразделимо как их стоны сейчас, исчезнут внутри нежданной белизны взорвавшейся над носом… и затяжки на чулках, и шёлковые платья поверх кружевных сорочек сбиваются в муары с отливом… эрекции опадают без предупреждения, хуи дрожат от ужаса… огни включатся снова и превратят палубу в слепящее зеркало… и вскоре после этого, Слотропу покажется, что разглядел её, подумает, что он нашёл Бианку снова—тёмные ресницы слиплись и по лицу струится дождь, увидит как она поскользнулась на слизкой палубе, как раз, когда Анубис круто увалит на левый борт, и даже при таком раскладе—даже хоть слишком далеко—он рванётся к ней не раздумывая, поскользнётся и сам, когда она исчезнет под меловыми леерами и пропадёт, поковыляет в попытке вернуть её, но тут же получит удар по почкам и будет просто вышвырнут за борт и на этом адью Анубис и его визгливый Фашистский груз, и нет уже корабля, ни даже чёрного неба, когда дождь прибивает книзу его закрывающиеся глаза торопливыми иглоуколами, и он проглатывает, без крика о помощи, просто кроткий всхлип ёб твою, слёзы, которые ничем не дополнят кипень белого опустошения, что проносится над Дельтой Одера в эту ночь…
* * * * * * *
Голоса Немецкие. Похоже это рыболовный сейнер лишённый зачем-то сетей и лебёдок. Груз уложен на палубе. Розоволицый юноша заглядывает вниз на Слотропа с палубы по центру судна, наклоняясь, с бортом, поближе, откачиваясь назад: «На нём вечерний костюм»,– кричит он в сторону рубки рулевого: «Это хорошо или плохо? Ты ведь не с военным правительством, а?»
– Исусе, парень, я тону. Я тебе справку выдам, если хочешь.– Ну, это так Привет, Друг на Немецком. Юноша протягивает розовую руку с обросшей мозолями ладонью и втаскивает наверх, уши замёрзли, из носа текут солёные сопли, шлёпаются на деревянную палубу пахнущую поколениями рыбы и до блеска измызганную грузом более солидным. Судно ложится на курс с резким взмывом ускорения. Слотроп расхлябано откатывается к корме. Позади них высокий петушиный хвост пены встаёт торчком навстречу дождю. Маниакальный хохот катит на корму из рулевой рубки: «Эй, кто или что командует этим тут кораблём?»