Круглая Радуга
Шрифт:
На следующий вечер, Моритури следил за ней в последний раз. Вдоль основного русла, под привычные деревья, мимо пруда с Германскими золотыми рыбками, напоминавшего ему о доме, через площадки для гольфа, где последние белоусые игроки дня пробивались через тенёта и ловушки, их клюшконосцы в аллегорической постойке смирно в сиянии заката, вязанки клюшек Фашистским силуэтом... Сумерки опустились на Бад Карму в тот вечер горячечно бледные: горизонт Библейской катастрофы. Маргрет была одета во всё чёрное, шляпа с вуалью покрывала почти все её волосы, сумка переброшена на длинном ремешке через плечо. Пока возможный пункта назначения сбегался в один, пока Моритури впутывался в силки, которые ночь начинала набрасывать на него, пророчество переполнило его словно речной ветер: где она и проводила свои исчезновения, а дети из тех заголовков были—
Они вышли на край прудка чёрной грязи: это подземное присутствие, древнее как Земля, отчасти замкнутое там, на Курорте, и в имени данном... Жертвой должен стать мальчик заигравшийся, когда все ушли. Волосами его был холодный снег. Моритури мог слышать лишь обрывки произносимых слов. Мальчик поначалу её не боялся. Может, не узнал её из своих снов. Это оказалось бы его единственной надеждой. Но они сделали это невозможным, его Германские надсмотрщики. Моритури стоял неподалёку в своей униформе, выжидая, расстёгивая китель, чтобы мог двигаться, хотя он не хотел. Наверняка они тут повторяли прерванное действо из времени более раннего...
Её голос начал повышаться, а у мальчика дрожать: «Ты был в изгнании слишком долго». Это прозвучало щелчком бича в полумгле: «Пойдёшь домой, со мною,»– вскрикнула она,– «обратно к своему народу». Тут он попытался убежать, но её рука, её рука обтянутая перчаткой, её лапа с когтями метнулась и схватила его за руку: «Ошмёток Еврейского дерьма. Не пытайся сбежать от меня».
– Но... – однако, под конец поднимаясь, в дерзком вопросе.
– Ты знаешь кто я, тоже. Мой дом есть формой Света,– переходя теперь в бурлеск, с чрезмерным Еврейским акцентом, актёрски фальшивым,– я обхожу весь народ рассеянный по лику Земли, отыскивая заблудших детей. Я есть Израиль. Я есть Шехина, царица, дочь, невеста, и мать Бога. И я заберу тебя обратно, ты черепок разбитого сосуда, даже если придётся тащить тебя за твой маленький обрезанный член—
– Нет…
Так что Мичман Моритури совершил единственный за свою карьеру героический поступок. Он даже не отмечен в его деле. Она схватила упирающегося мальчика, второй рукой в перчатке между его ног. Моритури бросился вперёд. Какой-то миг они раскачивались единой группой. Серая Нацистская статуя: могла бы называться «Семья». Никакой Греческой неподвижности: нет, они шевелились. Такое не тянет на бессмертность. В этом-то и отличие. Ограниченность существования, ничто не длится за пределы восприятия—никакой передачи последующим поколениям. Обречено, как случай с д’Анунцио в Фиоме, как сам Рейх, как несчастное создание, от которой мальчик теперь вырвался и убежал в сгустившийся вечер.
Маргрета рухнула у края широко разлившейся тьмы. Моритури стоял рядом, на коленях, пока она плакала. Это было ужасно. То, что привело его туда, что разгадало и вмешалось так автоматически, теперь уснуло снова. Его рефлективное, его языковое, должностное и униформированное «я» вновь обрело свои права. Дрожа, стоял он на коленях, в большем испуге, чем за всю свою жизнь. Она вела при их возвращении на Курорт.
Она и Зигмунд оставили Бад Карму в ту же ночь. Возможно, мальчик был слишком напуган, угасающий свет слишком слаб, у самого Моритури могли быть слишком сильные покровители, потому что, Бог свидетель, он был там виден очень хорошо—но к нему не пришли из полиции: «А самому мне и в голову не пришло обратиться. Сердцем, я понимал, что она убивала. Можете меня осуждать за это. Но мне было ясно на что я бы её обрёк, и всё закончилось бы так же, в официальном заключении или как уж есть, понимаете». Следующим днём было 1-е сентября. У детей уже не осталось возможности исчезать загадочно.
День потемнел. Дождь заплёвывает под тент. Тарелка с кашей так и осталась нетронутой перед Моритури. Слотроп обливается потом, глядя на остатки апельсина: «Послушай»,– озарило вдруг его пытливый ум,– как же с Бианкой, теперь? Она в безопасности с той Гретой, как думаешь?»
Почёсывая свои большущие усы: «Что ты имеешь ввиду? Ты спрашиваешь, можно ли её спасти?»
– О, чик-трак, старый Йип, брось—
– Слушай, от чего можешь ты спасти её?– Изучающий взгляд лишает Слотропа равновесия. Дождь вовсю барабанит по тенту, шприцует ясным кружевом по краям.
– Но погоди-ка. Та женщина вчера, в том Sprudelhof—
– Да. И помни, Грета тоже видела, как ты вылез из реки. Теперь взвесь весь фольклор этих людей на тему радиоактивности—у этих кочевников по курортам, сезон за сезоном. Это же благодать. Это святые воды Лурда. Эта загадочная радиация, что лечит столько всякой всячины—вдруг это предельное исцеление?
– Э...
– Я посмотрел на её лицо, когда ты поднимался на борт. Я был с ней на краю одной из радиоактивных ночей. Я знаю что она увидела на этот раз. Одного из тех детей—сохранён, вскормлен грязью, радием, рос сильнее и выше, покуда медленно, вязко и медленно, течение несло его под землёй, год за годом, став мужчиной, он вышел к реке, покинул её чёрную радиацию, чтоб вновь найти её, Шехину, невесту, царицу, дочь. И мать. Матерински заботливую, как укрывающая грязь и мерцающая урановая смолка—
Почти над самой головой, гром вдруг взрывается слепящим яйцом грохота. Где-то внутри взрыва, Слотроп пробормотал: « Брось дурить».
– Хочешь рискнуть и убедиться?
Кто это вообще, а, ну конечно, это Мичман Япошка так вот уставился на меня. Но где руки Бианки, её беззащитный рот... – «Ладно, через пару дней мы будем в Свинемюнде, так?»– болтаешь, чтоб оттянуть—да вылазь уже из-за стола, ты, жопа—
– Мы так и будем просто лишь двигаться, только и всего. Под конец не имеет значения.
– Слушай, у тебя ведь дети, как можешь такое говорить? Это всё, что тебе надо: «просто двигаться»?
– Я хочу, чтобы война на Тихом океане закончилась и я смог бы вернуться домой. Сейчас сезон сливовых дождей, Бай-у, когда все сливы созревают. Всё чего я хочу, это быть с Мичико и нашими детьми и, оказавшись там, никогда больше не покидать Хиросиму. Думаю, тебе бы там понравилось. Это город на Хонсю, на Острове Моря, очень красивый, совершенен своими размерами, достаточно велик для городских развлечений, достаточно и для безмятежности необходимой человеку. А эти люди не возвращаются, они покидают свои дома, понимаешь—
Но один из тех узлов крепящих отягчённый дождём тент к его раме подался, белая бечёвка разкручивается торопливо, хлеща кругами по дождю. Тент провисает воронкой, выхлёстывая дождевую воду на Слотропа и Моритури, и они убегают на нижние палубы.
Они разделяются в толпе недавно поднявшихся гуляк. В голове Слотропа теперь нет ничего кроме мысли найти Бианку. В конце прохода за роем пустых лиц он различает Стефанию в белом джемпере и брюках, та подзывает его. Уходит минут пять, чтобы протолкаться к ней, за это время он успевает подхватить коктейль Алекзандер, вечернюю шляпу, объявление, пришлёпнутое ему на спину. Призыв ко всем кто прочтёт, на Нижне-Померанском, пнуть Слотропа, пятна от губной помады трёх оттенков бардового, и Чёрную Итальянскую мадуро, которую кто-то уже заботливо для него раскурил.