Круглая Радуга
Шрифт:
Небольшая полётная неприятность тут, ничего для Пирата серьёзного... Из его наушников призрачные голоса вызывают его или же упрекают: служба контроля полётов снизу из своего царства, ещё одно из наложений в Зоне, антенны нацелены в дебри как редуты, излучают полусферы влияния, определяют невидимые коридоры-в-небе, что существуют лишь для них. Громобой выкрашен Ирландским зелёным. Трудно не заметить. Идея Пирата. Серый был для Войны. Пускай ловят. Догони, если сможешь.
Серый был для Войны. Как, похоже, и странный дар Пирата переживать фантазии посторонних. После Дня Победы как отрезало. Но этим его психические затруднения не исчерпались. Его всё ещё «посещает», тем же окольным и неопределённым способом, предок Катье, Франс ван дер Грув, убийца додо и авантюрист. Полностью он никогда не появляется, но и не уходит насовсем. Пирата это злит. Он совместимый носитель Голландца, хоть и не хочет. Что Франс в нём находит? Связано ли это как-то—конечно, да ещё как— с Конторой?
Он вмастырил путаницу своих снов в те, что снятся Пирату, еретичные сны, экзегезы ветряных мельниц, что вертелись в тени по краям тёмных полей, каждое крыло указует на точку в ободе гигантского колеса, что проворачивается в небе, станет-сдвинется, всегда в соответствии с вращающимся крестом: «ветер» было переходным термином, условностью в обозначении того, что на деле движет крестом… и это применимо ко всякому ветру, повсюду на Земле, воющему между кондитерски розово-жёлтым гор Маврикия или шевелящему тюльпаны дома, красные чаши под дождём наполняющим, бусинка за чистой бусинкой, водою, у всякого ветра своё скрещённое движение, явно имеющееся либо подразумеваемое, каждый крест уникальная мандала, сводящая противоположности вращением (а скажи-ка мне, Франс, в каком я сейчас ветре, тут на 25 000 футах? Что за мельница мелет там внизу? Что она мелет, Франс, кто смотрит за жерновами?).
Далеко внизу под брюхом Громобоя, нанесённые по зеленеющей местности, проплывают смягчённые временем контуры древних земляных работ, деревни покинутые во времена Великого Мора, поля позади хижин, чьих жильцов скосила безжалостно продвигавшаяся к северу чёрная чума. За холстом, холодным как простыни на мебели в запретном крыле дома, голос сопрано выпевает ноты, что никак не складываются в мелодию, распадаются точно так же, как мёртвые протеины...
– Это же яснее воздуха,– разглагольствует композитор Густав,– не будь ты старым дураком, то понимал бы—я знаю, я знаю, есть Благотворительная Ассоциация Старых Дураков, вы все друг друга знаете и голосуете за ограничения для наиболее беспокойных моложе 70 и моё имя первым в списке. Думаешь мне не начхать? Вы все на другой частоте. Нам в жизни не стать вам помехой. Слишком далеки от вас. У нас свои проблемы.
Криптозоя различных видов суетится среди крошек, лобковых волосков, винных выплесков, табачного пепла и волоконцев, россыпи крохотных фиал от кокаина, с крышечками из бакелита со штампом Мёрка в Дармштадте. Атмосфера насекомых заканчивается около трёх сантиметров над уровнем пола, идеальная влажность, затенённость, стабильность температуры. Никто их не беспокоит. Имеется невысказанная договорёность не топтать насекомых по месту жительства Кислоты.
– Вы захвачены тональностью,– вопит Густав,– как капканом. Тональность всего лишь игрушка. Любая из них. Вы слишком стары. Вам никогда не выйти за пределы игры, в Ряд. Ряд это светозарность.
– Твой Ряд тоже игра.– Кислота сидит ухмыляясь ложке из слоновой кости, перелопачивая невероятные кучи кокаина в свой нос, исполняя весь свой репертуар: вытянутая рука размахивается широким виражом взык в направлении целевой ноздри, и стряхивает порцию с расстояния в полметра, не обронив ни кристалла… вслед за чем заряд взлетает в воздух как одна штука попкорна и нганьк заглатывается носом, чья полость отполирована как эталон меры длины, ни реснички не видно со времён похорон Либкнехта, если не раньше… два-три раза ложка перелетает из руки в руку, быстрее, чем слоновая кость когда-либо рассекала воздух… рельсы исчезающие вмиг, не обнаружив направляющий туннель. «Звук всегда игра, если ты в состоянии это понять, ты, аденоидный клозетный провидец. Вот почему я слушаю Шпора, Россини, Спонтини, я выбираю мою игру полную света и добра. А ты застрял на той стратосферном чепухе и подводишь базу под её скукотищу, называя это «просвещением». Ты понятия не имеешь, что такое светозарность, Kerl, ты слепее меня».
Слотроп спускается по тропе к горному ручью, где оставлял свою гармошку отмокать всю ночь, втиснутую между парой камней в тихой заводи.
– Твой «свет и доброта» вилянье обречённого,– грит Густав.– Так и прёт мертвячиной от любого их тех игривых мотивчиков.– Озлоблено, он обезглавливает фиал с кокаином зубами и сплёвывает огрызки в гущу шелестящих насекомых.
Сквозь бегущую воду, дыры в старом Hohner Слотроп видит кривящимися, одна за другой, квадратики растягиваются, как ноты, визуальный блюз исполняемый чистым ручьём. Есть исполнители на губных гармошках и дульсимерах во всех реках, где течёт вода. Как пророчествовал Рильке,
И пусть Земное забыло тебя,
Замершей скажи Земле: я теку.
Бегущей воде говори: вот я.
До сих пор можно, даже на таком удалении, найти и расслышать призраки пропавших музыкантов. Вытряхивая воду из своей гармошки, язычки поют о его ногу, подбирая единственный блюз первого такта в этом утреннем отрезке, Слотроп, всего-навсего посасывая свою гармошку, ближе чем когда-либо к тому, чтобы стать медиумом спиритуалистом, но даже и не догадывается об этом.
Гармошка показала себя не сразу. Первые дни в этих горах, он набрёл на комплект волынок брошенных в апреле каким-то Шотландским подразделением. Слотроп приноровился вычислять вещи. Имперский инструмент был проще простого. За неделю он освоил ту мечтательную песню, что Дик Повел пел в кино «Позволь придти мне в тень и спеть тебе», и целыми днями её наигрывал, ВАНГ-дидл де-ди, ВАНГ де дам—де-доооооо… опять и опять, на волынках. Мало-помалу он начал замечать приношения еды, что оставлялись возле сарая, где он ютился. Кормовая свёкла, корзинка с ягодами, даже свежая рыба. Он никогда не видел, кто их оставляет. Может его посчитали духом волынщика, или же чисто самим звуком, а он знал достаточно об одиночествах и ночных голосах, чтобы догадаться что к чему. Он бросил играть на волынке, и на следующий день нашёл гармошку. Она оказалась той самой, которую он потерял в 1938 или -9, в унитазе, в Бальном Зале Роузленд, но то было слишком давно, чтоб он вспомнил.
Его оставляют в одиночестве. Если другие замечали его или его костёр, они не пробовали подойти. Он оброс волосами и бородой, носит рубаху из грубой ткани и штаны, которые Бодайн освободил для него из прачечной Джон Е. Бэдэса. Но ему нравится все дни проводить голым, муравьи заползают по его ногам, бабочки садятся на плечи, наблюдать жизнь гор, знакомиться с глухарями и сорокопутами, с барсуками, сурками. У него сколько угодно направлений, в каких надо двигаться, но ему охота остаться тут, пока что. Повсюду где он побывал, Каксэвен, Берлин, Ницца, Цюрих, сейчас наверняка слежка. Он мог бы попробовать найти Шпрингера или Бладгета Ваксвинга. Чего его так заклинило получить документы? На кой хуй документы, вообще? Мог бы попробовать какой-то из Балтийских портов, дождаться фрау Гнаб и отправиться в ту Данию или в ту же Швецию. ПеэЛы, конторы сгорели, записи утрачены полностью—может на документы в Европе не так уж и смотрят… мин-минуточку, это и всё насчёт куда, Слотроп? А? А Америка? Блядь. Завязывай—
Ага. Всё ещё думает как-то можно вернуться. Он менялся, конечно, менялся, общипывая альбатроса своего «я», время от времени, от нечего делать, полубессознательно, как в носу колупаются—но единственным из призраков-перьев, что его пальцы всегда обходили, была Америка. Бедный долбоёб, никак не может с ней расстаться. Она шептала люби меня слишком часто ему во сне. Заманивала ненасытно его проснувшееся внимание своими ну-иди-же, обещаниями невероятного. Однажды—ему видится такой день—он, может, сумеет, наконец, сказать извини, конечно, и бросить её… но пока ещё нет. Ещё одна попытка, ещё один шанс, ещё одна сделка, ещё один перевод на линию посулившую надежду. Может это просто гордыня. Что если для него уже не осталось места в её конюшне? Если она его изгнала, она же не станет объяснять. Её «жеребцы» прав не имеют. У неё иммунитет на их никчёмные глупые вопросы. Она та самая Амазонская Сука, как именовали её твои фантазии.