Круглая Радуга
Шрифт:
Что за чертовщина...
– Наблюдение?– Роджер тормошит вовсю свои волосы, галстук, уши, нос, костяшки пальцев.– IG Farben следили за Слотропом? До войны? Зачем Гломинг.
– Странно, не правда ли?– Пока-пока, бац и выпулился за дверь ни слова не сказав, оставив Роджера наедине с самым неприятным светом, что тихо начинает брезжить, острие откровения, ослепляющего, нарастающего, проникает на край его сознания. IG Farben, да? Пойнтсмен тёрся, почти исключительно, в последнее время, с людьми из ИК. У ИК картельные соглашения с Farben. Ублюдок. Он ведь наверняка должен был знать про Слотропа всю дорогу. Дело Джамфа было всего фасадом для… чёрт побери, что тут творится?
На полпути в Лондон (Пойнтсмен забрал обратно Ягуар, так что Роджер на мотоцикле из гаража ПРПУКа, где теперь всего лишь мото и Морис практически без коробки передач) ему приходит на ум, что Гломинг был специально подослан Пойнтсменом, как неясный тактический ход в этой кампании Найланда Смита, которую он похоже проводит (у Пойнтсмена подборка всех книг великой Манихейской саги Сакса Ромера, и он в последнее время может заявится когда вздумает, обычно когда Роджер спит или тужится посрать потихому, и в натуре стоит тут, напротив унитаза, вычитывает вслух подходящий текст). Ничто не укроется от Пойнстмена, он хуже старого Падинга. Может использовать кого угодно—Гломинга, Катье Боргезиус, Пирата Прентиса, никто не (Джессика) застрахован от его ( Джессика?) Макиавеллиевских—
Джессика. О. Да канешканешно Мехико ты ёбаный идиот… нечего удивляться, что в 137 увильнули от ответа. Ничего удивительного, что приказ ей пришёл Слишком Сверху. А он даже, ягнёночек, топочет копытцами вокруг вертела, попросил Пойнтсмена походатайствовать, если есть возможность… Дурак. Дурак.
Он прибывает в Дом-Двенадцать готовым к человекоубийству. Угонщики велосипедов смываются в окраинные улицы, старые профи крутят педали трое в ряд. Молодые мужчины с модными усиками прихорашиваются в окнах. Детвора занята грабежом мусорных ящиков. По углам двора разметает официальную документацию, сброшенная кожа самого Зверюги. Дерево необъяснимо усохло на улице в окостенело чёрный труп. Муха сверзилась вверх брюхом на переднее крыло мотоцикла Мехико, дёргается секунд десять, складывает свои чуткие крылья в разводах и сдыхает. Вот так сразу. Роджер впервые такое видит. Эскадрильи Р-47 пролетают плотными формированиями, в каждом размашистый знак «птички» КрасноБелоСинеЖёлтой в неизменной форме беловатого неба, эскадрилья за эскадрильей: это либо военный смотр, либо следующая война. Штукатур работает на углу, затирает шрамы от бомб в стене, раствор кучей на его соколе словно сочный сыр, непривычный руке мастерок унаследован от мёртвого друга, всё ещё, в эти первые дни, оставляет борозды, как ученик, лопатка инструмента чуть великовата для его силы… Генри был здоровый увалень… Муха, которая не сдохла, расправила крылья и улетела дурачить ещё кого-то.
Ну погоди, Пойнтсмен, врывается в Дом-Двенадцать, пробковые доски встряхтадахнули во всех семи холлах с пролётами, руки регистраторов, удлиняясь, потянулись к телефонам, так, где же ты, падла.
В офисе нет. Но Гёза Рожавёлги тут и пробует умничать с Роджером: «Вы устраи-ваите це-лое представ-ление, мол-одой чел-овек».
– Заткнись Трансильванский олух,– рычит Роджер,– мне нужен босс, а ты попробуй дёрнуться и забудешь вкус первой группы крови, Джексон, эти клыки даже овсянку не осилят, после того как разберусь с тобой—
В испуге Рожавёлги, отступает за кулер с водой, пытаясь прихватить вращающийся стул для самозащиты. Сиденье отваливается и в руках Рожавёлги остаётся лишь основа сработанная—ну это ж надо!—в виде креста.
– Где он?– Мексиканский тупик, Роджер скрипит зубами, не поддавайся истерике это контр-продуктивная роскошь, которую не можешь в момент такой уязвимости позволить... – Говори, тварь, или уже не спрячешься под крышку ни одного гроба.
Вбегает невысокая, но отважная секретарша, такая тебе херувимочка, и начинает хлестать Роджера по голеням налоговыми записями об избыточной прибыли от 1940 до 44 Английской сталелитейной фирмы, у которой общий патент с Vereinigte Stahlwerke на сплав использованный для соединений линии проложенной в корму S-Ger"at в A4 номер 00000. Но голени Роджера не расположены к получению такого рода информации. У секретарши падают очки. «Мисс Мюллер-Хохлебен»,– читает с бейджика у неё на груди,– «вы смотритесь зверски без своих очков. Одевайт обратно, битте»,– этот Нацистский прикол навеян её фамилией.
– Я не могу найти их,– и впрямь с Немецким акцентом,– я плохо вижу.
– Ну-ка посмотрим чем можно вам помочь—ага, это что? Мисс Мюллер-Хохлебен!
– Ja. . . .
– Как выглядят эти ваши очки?
– Они белые—
– С такими миленькими стразами по всей оправе, Fr"aulein? а?
– Ja, ja, undmit—
– И по дужкам тоже, а и c перьями?
– Страусиные перья...
– Перья страуса самца в синей павлиньей окраске, вытарчивают по краям?
– Это мои очки, ja,– грит, шаря вокруг, секретарша,– где они?
– А вот тут!– топает ногой ХРЯСЬ, разбивая их в арктическую россыпь по всему ковру Пойнтсмена.
– Я говорю,– отваживается Рожавёлги из дальнего угла: единственный угол в комнате, между прочим, который как бы затенён, да, тут типа световой аномалии, а ведь обычная квадратная комната, никаких странных многогранников в Доме-Двенадцать… и всё-таки эта странная призма тени в углу… и не один заскочивший посетитель застукивал м-ра Пойнтсмена не за столом, где тому следовало быть, а в том теневом углу—ещё страннее, лицом в него... Сам Рожавёлги не слишком-то жалует тот Угол, он пробовал его пару раз, но выходил, качая головой: «Мис-тер Пойнтсмен, мне это там сов-сем не нрав-ится. Какое удов-ольствие вообще можно нах-одить в таких ве-щах. А?»– приподымая одну злодейски задумчивую бровь. На что Пойтсмен с извиняющимся видом, не за себя, а за Рожавёлги перед чем-то, мягко отвечал: «Это единственное место, где я чувствую себя живым»,– и можешь спокойно прозакладывать свою задницу, что одна или две мемо поднимались до Министерского уровня на эту тему. Если они дошли до самого Министра, то стали вероятно кабинетным увеселением. «О да, да»,– покачивая своей старой умудрённой головой в овечьих завитушках, высокие, почти славянские скулы прячутся в морщинах рассеянного, но вежливого смеха,– «да знаменитый Угол Пойнтсмена, да… не удивлюсь если в нём водятся привидения, э?»– Рефлективный смех присутствующих подчинённых, хотя всего лишь угрюмые улыбки вышестоящих. «Вызовите сапёров, пусть проверят»,– хихикает кто-то с сигарой: «Бедняга решит, что он опять на Войне». «Точно, точно», и «Отличная шутка» раздаётся через напластования дыма. Розыгрыши просто повальное увлечение среди этих самых подчинённых типа классовой традиции.
– Ты говоришь что?– уже какое-то время орёт Роджер.
– Я говорю,– грит Рожавёлги, ещё раз.
– Ты говоришь «я говорю»? Так что ли? В таком случае тебе надо говорить «Я говорю ‘я говорю’».
– Я так и говорил.
– Нет, нет, ты говорил «я говорю» только один раз вот что ты—
– А-га! Но я гов-орил это ещё раз, я говорил это… два-жды.
– Но перед тем я задал тебе вопрос—ты не можешь утверждать, что два «я говорю» составляли одно высказывание, если только, это не попытка сделать меня излишне,– как будто есть ещё куда,– доверчивым, а в вашем положении это утверждение, будто мы одно и то же лицо, а весь этот разговор являлся ОДНОЙ ЕДИНСТВЕННОЙ МЫСЛЬЮ йааагггхх и значит,– сумасшествием, Рожавёлги—
– Мои очки,– хлюпает фройляйн Мюллер-Хохлебен, ползая сейчас по комнате, Мехико раскидывает осколки стекла носком своего ботинка, так что бедная девушка время от времени разрезает себе ладонь или коленку, начиная оставлять след из тёмных пёрышек крови всякий раз с тем, чтобы в конце концов—если предположить, что она ещё долго протянет—превратить ковёр Пойнтсмена в шлейф павлиньих платьев с иллюстраций Бидсли.
– У вас отлично получается, Мисс Мюллер-Хохлебен,– орёт подбадривая Роджер,– ну а ты, ты у меня сейчас— и замолкает, заметив как Рожавёлги стал сейчас почти невидимым в той тени, и как белки его глаз фактически светят белым, а сам вибрирует в воздухе, переключаясь из видимости в невидимость… Рожавёлги стоит немало усилий оставаться в том углу. Это никак, совсем нет, не его среда. Одно то, что комната как бы отдалилась, словно в видоискателе камеры. Ну а стены—они не кажутся… ну, твёрдыми, что ли. Они текут: крупнозернистое вязкое течение, с рябью как бы стоячего шёлка или синтетики, цвет водянисто серый, но время от времени с неожиданным островком посреди течения, абсолютно чуждым этой комнате: шафрановые веретена, пальмо-зелёные овалы, лиловые лиманы заходящие, в виде гребня, в рваные комиксо-оранжевые куски островка кружащего как подраненный самолёт-истребитель, хлещет горючее из баков, затем серебряный парашют, распахивается поверх кабинки, дёргает вверх и синий (вдруг, такой яростно синий!) врывается перед самым ударом, заслонка дросселя закрыта уххннхх! О блядь риф, мы сейчас разобьёмся об—о. О, здесь нет рифа? Мы-мы спасены? Мы да! Манго, я вижу много манго на том дереве! а-и там девушка—там до хрена девушек! Гля-гля, все такие классные, титьки их торчат, и они крутят юбчонками из трав, играют на укелеле и поют (хотя зачем их голоса такие твёрдые и гнусавые, как голоса в Американском мюзик-холле?)—
Белый человек привет тебе на Пуки-хуки-луки О-о-о-острове!
Попробуй-ка мою па-пайю и не захочешь у-ю-ю-ю-уходить!
Лу-на как жёл-тая ба-на-на!
Зависла над моей ка-ба-на,
И многа хула-хупа игр навпереди—
О звёзды падают на Пуки-хуки-луки Остров!
Гора облита лавой как вишнёвый торт—
Даже Милашка Лейлани в Шалашике из Трав
Любит сосать кокос с миссионерской погремушкой,