Круглый год
Шрифт:
Хайрутдин был трудолюбив, но его работа в семье не ценилась. Чинил старый сарай, валял валенки на всю семью, точил пилы, косы, топоры. Но когда для общего хозяйства опять потребовались деньги, на заработки отправился тот же Хайрутдин. Прощаясь, он снял и отдал матери ладанку с родной землёй.
— Возьми, мать, — просто сказал он. — Моё сердце и так просится домой, а с этим — вовсе не терпит.
Прошло немало лет, пока слёзы матери подействовали: отец согласился женить Хайрутдина и оставить его дома. Хайрутдин был доволен. Теперь уж, наверное, на заработки пойдёт младший брат. Беспокоило его только одно: выбрать себе жену по сердцу — об этом молодой татарин и думать не смел.
Сватовство, как и полагалось, шло в большом секрете от него. Но сестра Сания не вытерпела, шепнула ему что-то, от чего сердце застучало. Закутанную до неузнаваемости женщину он увидел тогда, когда она уже по закону стала его женой. И, сняв с неё покрывало, долго стоял молча, а она, тоже молча, тихо плакала слезами радости: это была Галимбаян.
Это была первая удача в жизни Хайрутдина. После этого жить даже в доме сердитого отца стало легче. Но и теперь Хайрутдин часто вздыхал, слушая рассказы стариков о времени, когда в омутах их речки ворочались тяжёлые, как брёвна, сомы, а сазаны вырастали с большой чайный поднос и еле шевелились от жира. Революция застала его врасплох. Хайрутдин не сразу понял, как пойдёт новая жизнь, но затем вдруг осмелел: отделился от отца и начал работать на собственную семью, увидел, что новый порядок делает его хозяином своей жизни. Вздохнула и Галимбаян, Уже не нужно было тенью скользить по стене хаты, выслушивая приказания отца и старших братьев Хайрутдина, не смея даже переспросить, если недослышала или не поняла.
Жизнь становилась интереснее, но тут наступил двадцать второй год, в Поволжье голод, засуха, речка вовсе обмелела, а из ручья не набрать было воды и для поливки огорода. В голове Хайрутдина зашевелились было опять робкие мысли о плотине, но в доме плакали голодные дети. И Хайрутдин, как бывало смолоду, отправился на заработки. Выехал в Семипалатинскую область, но уже не один, а с тремя старшими детьми. Галимбаян с двумя меньшими осталась сторожить дом, чтобы было куда вернуться.
Надо было успеть доехать, заработать, выслать ей хлеба… пока не поздно.
Он успел, хотя в Омске дети, все трое, переболели сыпным тифом. Он, на счастье, не заболел. Выдержал карантин, доехал до Павлодара, заработал и оттуда выслал первую посылку с мукой: восемь килограммов. Посылка пришла вовремя. Немного позже её уже было бы некому получать…
— Валенки валял, день и ночь валял, на всех заработал. Только сердце очень болело. Сам ел, думал: наверное, у них там кишки пустые.
А потом домой вернулся, дом поставил, все стали сытые, жить стали хорошо, — продолжал Хайрутдин, но вдруг остановился и, сняв доску с нар, начал озабоченно шарить где-то в глубине: ему понадобился другой кочедык, больше по руке. Видно, он и в старости даже за разговором не может сидеть без дела.
Я тем временем осмотрелась: дом двухэтажный, зимняя изба в первом полуподвальном этаже маленькая, потолок низкий — надо тепло беречь, но как всё продуманно, сказывается вековой опыт. В комнате низкие широкие нары. На них стелится скатерть — стол на всю семью. Ночью положат перины — и нары превращаются в кровать — тоже на всех. В печку вмазан котёл с круглым дном, его и мыть легко, и пища не пригорает. Он родился ещё над костром кочевника, он на тысячи лет старше плиты, для которой потребовалась кастрюля с плоским устойчивым дном.
— А в тридцать третьем году собрались мы, девятнадцать человек, и решили, — продолжал Хайрутдин, отдохнув от кашля. — Собрались и решили: надо колхоз строить.
На этом месте старик опустил лапоть на колени и начал говорить быстрее.
— И вот тут я понял, почему мне показалось, что неправильно меня побил дядя Нияз, когда я мелкую рыбу в речку хотел пустить. Потому что если мы, как волки, всё будем хватать, чтобы только другим не досталось, — и другие станут, как волки. Так нельзя. Я это понял, когда в колхоз хотел вступить. Старик тихонько засмеялся.
— Так меня рыба научила человеком быть, — весело договорил он. — Сыновья раньше меня научились. Дружно жили. И вот пошли мы все с председателем колхоза своё хозяйство осматривать. Хайруллин Газиз был председатель. Он говорит:
— Это место хорошее на ручье. Тут надо пруд делать, молотилку водяную ставить. А в пруду рыбу разведём.
Хайрутдин замолчал, принялся было за лапоть, но вдруг опять положил его на нары.
— Ты понимаешь? Пруд! Ты понимаешь? Я уже больше ничего не слышал, о чём они говорили. Я стоял и вспоминал, как я на ручье плотину строил. Значит, я не такой уж был дурак? Может быть, не глупее братьев?
И тогда я сказал, очень громко сказал, так что на меня все посмотрели. Все привыкли, что я говорю тихо. Я сказал:
— Газиз! Разводить рыбу буду я!
Старик проговорил это и теперь неожиданно громким и звучным голосом, глядя куда-то вдаль, точно видел в эту минуту Газиза, колхозников и свой первый пруд.
С этой минуты и началась история рыбоводства в колхозе «Магариф» («Просвещение»). А Хайрутдин Зарипов считает, что с этой минуты началась и настоящая история его жизни. Потому что человек может быть счастлив, только найдя своё настоящее место в жизни. Жена, три сына и две дочери не боялись говорить при нём, что думают, и, это уже действительно редкое счастье в жизни, они все думали о жизни одинаково и добровольно шли одной дорогой.
Однако история жизни колхоза «Магариф» и Хайрутдина Зарипова — это далеко не повесть о непрерывных успехах и счастье без теней. Началось всё действительно хорошо, с горячим подъёмом, при котором люди душой сливаются в одно целое. Председателю не приходилось батожком стучать в окна ленивцам. Плотина, о которой полжизни мечтал Хайрутдин Зарипов, выросла у него на глазах, и его лопата поработала на ней больше, чем все остальные. Водяная молотилка оправдала себя: молотила тридцать тонн в сутки, и к ней пристроили водяную же веялку. А в первый пруд Хайрутдин сам выпустил тысячи мальков карпа, привезённых из Пестречинского рыбопитомника. Рыбёшки долго держались дружной стайкой на месте выпуска, и Хайрутдин смотрел на них.
— Руки очень дрожали, — сказал он и тихонько засмеялся.
Осенью мальки выросли в меру хорошей товарной рыбы, и, подсчитав полученный от их продажи доход, Газиз почтительно взял в обе руки маленькую руку Хайрутдина.
— Спасибо, Хайрутдин абзы, — просто сказал он. — Теперь опять поезжай в питомник, но мальков больше не покупай, заведём своё стадо.
И Хайрутдин поехал. Он купил гнездо: одну самку («икрянку») и двух самцов («молочников»). Обратно лошади шли осторожным шагом, и грузные карпы в большом металлическом ящике с водой, наверно, волновались меньше, чем сопровождающий их Хайрутдин. На зимовку этих карпов-производителей посадили в отдельный небольшой проточный пруд — зимовал. В другом зимовале находились сеголетки, то есть дети этого лета, — небольшое количество непроданных рыбок, выращенных из купленных в прошлом году мальков. Крупные рыбы с боками, отливающими серебром, чуть шевеля хвостами, стояли у берега в тени деревянного навеса, Хайрутдин чаь-сами смотрел на них, и сердце его замирало.