Кругом измена, трусость и обман. Подлинная история отречения Николая II
Шрифт:
В ответ М. В. Алексеев, плохо сдерживая раздражение, заявил: «Манифест, подписанный ночью третьего марта в Пскове, сообщён главнокомандующим и Великому Князю Николаю Николаевичу, командующему войсками в округах, ибо полная неизвестность вызывала с их стороны запросы, как действовать, чем руководствоваться, чего держаться, касаясь исключительно войск и войсковой жизни»{1032}.
В 6 ч 45 мин М. В. Алексеев своей телеграммой запретил ознакомлять с манифестом всех, кроме «старших начальствующих лиц». Но нет никаких признаков того, что с этим текстом ознакомились даже они. Шло время. Ни из штаба Рузского, ни из Петрограда никаких сведений о дальнейшей
Далее А. А. Брусилов сделал удивительное предложение, которое свидетельствует о том, что генералу ничего не было известно об «отречении» Государя в пользу своего брата. «Мне кажется, — уверял Брусилов, — что нужно объявить, что Государь Император отрёкся от престола, и что вступил в управление страной Временный Комитет Государственной Думы, и что составлен комитет министров, и воззвать к войскам, чтобы они охраняли своей грудью Матушку-Россию»{1034}.
М. В. Алексеев поддержал А. А. Брусилова и сказал ему, что «не может добиться, чтобы Родзянко подошёл к аппарату и выслушал моё решительное сообщение о невозможности далее играть в их руку и замалчивать манифест»{1035}.
Не дождавшись разговора с М. В. Родзянко, генерал М. В. Алексеев в 18 ч 3 марта добился разговора по прямому проводу с А. И. Гучковым. М. В. Алексеев настаивал на скорейшем опубликовании манифеста, доказывая, что «скрыть акт столь великой важности в жизни России — немыслимо. Он должен быть обязательно обнародован в установленном законом порядке»{1036}.
Интересно, что в своём разговоре с А. И. Гучковым М. В. Алексеев говорил, что «выход должен быть найден путём соглашения с лицом, долженствующим вступить на престол»{1037}. Что за странная иносказательность, если «лицо» это хорошо известно — Великий Князь Михаил Александрович?
В ответ А. И. Гучков сообщил, что обнародование манифеста невозможно, так как «Великий Князь Михаил Александрович, посоветовавшись с составом министров, вопреки моему мнению и мнению Милюкова, решил отказаться от престола. Предполагается одновременное обнародование как манифеста 2 марта, так и манифеста 3 марта — об отказе со стороны Михаила Александровича. Обнародование обоих манифестов произойдёт в течение предстоящей ночи»{1038}.
Поздно вечером 3 марта состоялся разговор по прямому проводу между А. С. Лукомским и М. В. Родзянко, в котором Лукомский передал председателю Государственной Думы настойчивое требование главнокомандующих «об опубликовании акта 2 марта, ибо слухи о нём проникли в ряды войск и населения, порождали недоумение и могли закончиться нежелательными проявлениями»{1039}.
Между тем от командующих армиями стали делаться интересные предложения, что следует делать далее с «манифестами». Так, командующий 3-й армией генерал от инфантерии Л. В. Леш рассуждал, что «раз манифест объявлен в некоторых местностях, то мне кажется, лучше его придерживаться»{1040}.
Командующий 10-й армией генерал от инфантерии В. Н. Горбатовский сообщал Алексееву в 19 часов 35 минут 3 марта: «Моё мнение таково: вторая половина манифеста о передачи престола Великому Князю Михаилу Александровичу не приведёт к успокоению страны. Наилучшим считал бы изменение второй половины манифеста с объявлением о переходе престола к Наследнику Цесаревичу Великому Князю Алексею Николаевичу, коему армия и народ присягали, и о назначении временно до его совершеннолетия регентом Великого Князя Николая Николаевича, как более популярного среди войск и народа»{1041}.
Не может не поражать, с какой лёгкостью рассуждали генералы о Высочайшем манифесте! Ведь речь шла о Высочайшей воле, которой следовало повиноваться. Разве можно себе представить, чтобы Императорский Указ или манифест мог бы ранее вызывать у кого-либо, тем более у людей военных, желание его изменить, исправить? Кого раньше интересовало бы мнение генералов, следует ли «придерживаться» Высочайшего манифеста или нет? Такие желания могли возникнуть только в том случае, если бы так называемый «манифест» был не проявлением Высочайшей воли, а плодом общего творчества, к которому Высочайшая воля не имела никакого отношения. Причём плод этот был рождён не без участия тех же военных. Ведь Горбатовский, по-существу, требует очередного «манифеста», и нет сомнений, что Ставка и Северный фронт могли бы очередной «манифест» породить.
Вопреки строгим запретам Ставки о недопустимости разглашения сведений о манифесте отдельные командующие, не в силах молчать перед вопрошающим давлением сотен тысяч людей, официально о нём объявляли. 4 марта начальник Одесского ВО генерал от инфантерии М. И. Эбелов сообщал телеграфом М. В. Алексееву, что «Наморси (вице-адмирал А. В. Колчак. — П. М.) объявил об отречении Государя Императора от престола и о том, что манифест по этому поводу по получении его будет немедленно обнародован. Исполняю данные мне указания, ни об отречении, ни манифеста не объявлять, впредь до получения особых указаний. Однако объявление Наморси вопреки запрещению может вызвать серьёзные недоразумения. Манифест ещё не получен»{1042}.
Итак, заметим, 4 марта командующий важным ВО ничего не знает ни о «манифесте» Государя, ни о «манифесте» Великого Князя Михаила Александровича. А ведь пошли вторые сутки со дня «акта величайшей государственной важности»!
Когда же военные круги стали узнавать об «отречении» Михаила Александровича, их недоумение и тревога стали возрастать. А. С. Лукомский по аппарату заявил генералу М. Ф. Квецинскому, что «манифест Великого Князя Михаила Александровича может быть апокрифичен»{1043}.
Только в 14 ч 43 мин 4 марта в Ставку пришла телеграмма А. И. Гучкова, извещающая, что оба манифеста «опубликованы четвёртого утром в номере 8 „Известий“»{1044}.
Кстати, интересно, что опубликовали «манифесты» не в «Вестнике Временного правительства», а в только что созданном печатном органе Исполкома. Это опубликование лишний раз демонстративно подчёркивало нелегитимность всего происходящего.
Причины странного затягивания заговорщиками издания манифеста будут непонятны без анализа того, что происходило с «манифестом», а вернее с его «призраком» в Петрограде 3–4 марта 1917 г.