Кругосветка
Шрифт:
— Ка-ка-ая удобная вещь-то! — разливалась Маша. — Жал-ко-о как… Ши-ро-кая хла-ми-да!..
— Ничего. Я еще шире закажу в магазине «Дрезден». Да велю еще застежку сделать с цепочкой и золотыми львиными головами, как у моряков… Шикарно!..
— «Ши-и-карно».. «Не жалко», — продолжала причитать Маша. — А шляпу не жалко?
— Гм? Шляпу, пожалуй, несколько жалко. Я ее в Одессе купил, у одного итальянского матроса. Хорошая шляпа, настоящий «борзалино». Ну, что делать — куплю картуз…
— Картуз вам не пойдет!
— Ну,
Из мальчишек больше всех сочувствовал Машиному горю Стенька с той улицы. Он тяжело вздыхал и перебирал листы своего ягодного букета.
— Эх! — укорял Стенька Алексея Максимовича. — Вы бы хоть внарошку пожалели одежу — ей бы легче стало. А то — ему не жалко. Он, вишь, богатый… Не плачь, что ли… утешься… на…
Стенька протянул Маше свой букет и предупредил:
— Только не ешь — это ягоды все лечебные: живот заболит.
Маша улыбнулась, приняла букет и опять заплакала, отрывая губами от веточек букета ягодки и выплевывая их.
— Довольно, Маша, — сказал я. — Ну чего ты?.. Скажи!..
— Да, «скажи»… Это я ведь пошутила, попытать его хотела… А ему не жалко. Вон, подите, за тем кустом я шляпу и хламиду спрятала… Оденьте его… Его продрожье берет…
Мальчишки кинулись за куст и вернулись с плащом и шляпой.
Плащ накинули Пешкову на плечи, шляпу он лихо заломил за ухо, и легкий ветерок сейчас же загнул широкий обод шляпы на лицо. Ветерок упорхнул, и обод выпрямился сам собой. Настоящий «борзалино»!
— Хорош? — спросил Алексей Максимович, красуясь перед Машей, чтобы ее утешить.
— Хо-о-о-ро-ош!.. Обрадовался… Шляпе обрадовался…
Маша снова залилась слезами.
— Все вы, все ра-а-ады… А котик где? Шляпе все рады, а где Маскоттик? Про Маскоттика все забыли…
— В самом деле, где же кот?
— Убежал… Уж я искала его, кискала-кискала — не идет… Убе-жа-ал наш котик, а-а-а!
Мы разошлись и стали на разные лады кликать кота:
— Кис, кис, кис… Маскотт, Маскотт. Маскоттик… Поиски и зовы оказались бесплодными: кот пропал. Когда мы вернулись опечаленные к Маше, она уже не плакала. Размотав черную нитку с иголкой, пришпиленной на груди к платьишку, Маша спросила:
— Мальчишки, у кого штаны порваны? Давайте зашью.
— Эх, и артистка же ты, Маша! — Я погрозил ей пальцем.
Она, откусив кончик нитки, улыбнулась такой же надменной улыбкой, как вчера, когда гадала нам на картах «исполнение желаний» и хорошую погоду и обрезала сомнение Пешкова, не врут ли карты, словами: «Карты никогда не врут!»
Увы! Карты явно наврали. Небо затмевал с заката серый, плотный полог. Ветер тянул ровно, тихо и упорно от «веста» — дождь ночью будет непременно. И вдобавок к тому, что карты наврали, пропал наш Маскотт…
— Трехшерстный кот…
— Никакой он не трехшерстный, — ответила Маша, штопая Стеньке с той улицы штаны, разодранные на коленке.
— Ты же сама уверяла, что трехшерстный.
— Ну да: у него на брюшке по белому были рыжие пятна. Это он где-то вымазался в краске. Всю ночь лизал, чистился и все слизал.
— Да-а, — протянул Алексей Максимович, — Видно, начинается невезенье!.. А как везло поначалу! И кот пропал — невознаградимая утрата. Да еще вдобавок оказался не трехшерстный, а просто серый.
— С белым брюшком, — поправила Маша. — Я вижу, вам вовсе не жалко Маскоттика. Вам смешно! Какие вы все злые, жестокие…
Подавленные этим упреком и общим нашим горем, мы собирались дальше в путь в угрюмом молчании. Отсюда до устья реки Усы Волга жмется к горному берегу. Течение быстрое, идти на веслах трудно и долго. Ветер встречный. У всех ребят разбиты, исцарапаны ноги, заставить их идти бечевой по камням босиком — безбожно. Обуты только Пешков и я. Будем чередоваться. Он сел на корму, а я впрягся и пошел лямкой. До Усы оставалось верст десять.
Я шагал мерным, ровным шагом. Уже через две-три минуты я нашел самую выгодную меру шага. Небольшое искусство тянуть лямку, но все-таки и это дело «мастера боится». И в этом простом деле есть своя радость чувствовать, что все идет ладно. Бурлак умеет находить меру траты своих сил: идти медленнее — не сдюжишь, быстрее — утомишься. Между мной и Пешковым сразу через натянутую лямку установилась связь. Он правил мастерски. Идя бечевой, я не чувствовал ни одного рывка, ни одного внезапного ослабления лямки, одинаково досадных и утомительных. Хотя тут не было застругов и бечевник чертил плавную дугу без всяких изгибов, но берег был засыпан крупными камнями. Встретив нагромождение камней, я их не перепрыгивал, не карабкался через, как это делают, идя бечевой, мальчишки (им это забава), а обходил их стороной. Кормчий помогал мне и тут: он следил, чтобы в эти минуты бечева не натягивалась и не ослабевала, и описывал лодкой по воде плавную кривую в сторону, обратную моему обходу. Завидев камень-отпрядыш, торчащий из воды, и зная примерно, через сколько моих шагов Пешков будет обходить его справа, я на этом месте замедлял ход. Бечева сохраняла одно и то же натяжение: если бы в нее включить динамометр, как это делают при изучении законов буксировки судов, стрелка динамометра стояла бы на одном месте, только чуть качаясь около некоторой средней силы тяги. Я рассчитывал ход на два часа.
Глава двенадцатая
Так шагая, я заметил впереди чью-то лодку. Она шла стрежнем нам навстречу. В веслах сидели в первой паре две девушки, во второй паре я издали по выгоревшим плечам пиджака узнал земского врача Ивакина. На корме правил статистик губернского земства Макаров. Узнав меня, Макаров крикнул:
— Сарынь на кичку!.. Куда это вы? В ответ я молча помахал рукой.
Они ушли, как и собирались, много раньше нас, в субботу, из Самары в обычную кругосветку по течению и теперь торопились к ночи вернуться домой.
Гребцы перестали грести. Макаров встал на корме и повторил вопрос, на который я ответил неопределенно.
— Пешков, куда вы?
— В Самару! — ответил Пешков весело.
— Да вы спятили?
— Нет!..
— Там, на баре в Усе, воды всего четверть аршина, мы едва перетащились. Поворачивайте за нами назад.
Я свистнул. Алексей Максимович ответил мне тоже свистом.
«Вот невезенье!.. Наша лодка куда тяжелее ихней!» — сказал я своим свистом. Пешков свистом ответил: «Ничего, вези».