Круговорот лжи

Бодэн Нина

Ее рассказ потряс меня. Но я побоялся обидеть ее и только осторожно сказал, что мне это не нравится. Она ответила, слегка пожав плечами:

— Наверно, все дело в привычке. Я просто привыкла к ним, понимаете? — Она посмотрела на меня снизу вверх. — Беру свои слова обратно. Вы ничуть не похожи на моего отца.

Я был рад слышать это. Ударить беременную девочку могло только чудовище! Позже, когда мы с Клио собирались пожениться, я познакомился с ними и нашел определение Илайны «людоеды» слабым. Выцветшая женщина с тревожными глазами когда-то была хорошенькой, но ее сухая кожа блондинки покрылась морщинами и побурела, как лежалое яблоко. В отличие от лица жены, физиономия напыщенного, самоуверенного мужчины с возрастом стала мясистой и гладкой. Я еще не встречал человека, который бы так часто пользовался притяжательными местоимениями. «Мой» дом, «моя» машина, «мой» сад и даже «мой пруд с золотыми рыбками». Я ждал, что он скажет «мой» внук, постепенно закипая (что было совершенно нелогично, поскольку цель моего визита заключалась в том, чтобы установить хоть какой-то контакт между ними и внуком). То, что отец Клио старательно избегал называть Барнаби «своим» внуком, объяснялось не деликатностью и не чувством вины. Когда экскурсия по «его» саду подошла к концу, мне стало ясно, что он не собирался признавать родство с незаконнорожденным сыном дочери. Снизойдя до меня со своих олимпийских высот, он сказал:

— Очень любезно с вашей стороны взять на себя заботу о мальчике. Мало кто из мужчин мог бы простить жене такое.

Впрочем, было непохоже, что он восхищается мной. Я сказал, что Барнаби славный, милый, добрый и умный мальчик и что я с удовольствием буду заботиться о нем; втайне я надеялся пробудить в его деде хоть какие-то чувства. Но большое лоснящееся лицо этого человека осталось мрачным. Он сказал:

— Благодарю за визит. Моя жена волновалась, как он пройдет. Но мы не ждем вас снова. Вам хватит хлопот с мальчиком и моей дочерью. Надеюсь, вы об этом не пожалеете.

Меня разбирал смех, но он говорил совершенно искренне. Я сказал, что мы с Клио и Барнаби будем очень счастливы. Он кивнул с таким видом, словно это его утешило, но когда мы пошли осмотреть «его» фруктовые деревья, он посмотрел на меня глазками, утопающими в складках жира, с такой насмешливой жалостью, что мне стало не по себе.

Конечно, ко времени этого визита (который оказался первым и последним) я больше знал о «его» дочери. «Моей» Клио. Шесть месяцев не прошли бесследно. За это время она состригла свою ужасную гриву с химической завивкой и начала носить прическу, которая мне нравилась: длинные, прямые, блестящие волосы. Она сделала это, чтобы доставить мне удовольствие. Клио нравилось доставлять мне удовольствие, когда у нее была такая возможность и когда это не слишком противоречило ее натуре. Достаточно сказать, что она пыталась быть любезной с моей матерью. Боюсь, я недооценил ее усилий, поскольку не понимал, что тут трудного. Но в остальном она была довольно сговорчива. Хотя сама Клио не боялась темноты, она уступала моим страхам и бегала только по хорошо освещенным магистралям. Насколько я знал, она больше не оставляла Барнаби одного в доме. И прошло довольно много времени, прежде чем она избила его так, что у него остались синяки.

Я услышал детский плач и, застряв на полпути между сном и бодрствованием, подумал, что это плачет Тим. Совершив прыжок во времени, я попал в ту ночь, когда мы с Элен шумно занимались любовью (вернувшись с вечеринки навеселе) и не слышали, что наш маленький сын стоит в коридоре у двери спальни и испуганно всхлипывает… Тут я окончательно проснулся и понял, что хотя комната и кровать те же, но рядом со мной лежит Клио. Охватившее меня чувство вины оказалось эхом той давней ночи. Клио делила со мной ложе уже не в первый раз; мы не разбудили ребенка, поскольку спали уже несколько часов. Клио даже не пошевелилась. Она лежала на спине и крепко спала, тихонько посапывая и разбросав волосы по подушке.

Но Барнаби у дверей не было. Он был в ванной, пытался отполоскать пижамные штаны, дрожал и всхлипывал. Увидев меня, он испуганно вскрикнул и забился в узкое пространство между ванной и унитазом. Потом посмотрел на меня снизу вверх и сказал:

— Прости меня. Прости…

Из каждой его ноздри торчал желтый пузырь; он унаследовал от матери постоянный насморк. Сочетание этих неаппетитных подробностей с его совершенно необъяснимым ужасом внезапно разозлило меня. Я сел на край ванной, притянул мальчика к себе, поставил его между своими коленями и грубо вытер нос.

— Не говори глупостей. Маленькие мальчики часто мочатся в постель. Просить прощения тут не за что. Перестань плакать. Сейчас мы тебя высушим.

Барнаби совсем окоченел. Его пижамная курточка промокла насквозь. Но когда я начал расстегивать пуговицы, он забился у меня в руках. Я резко сказал:

— Сейчас же прекрати, Барнаби, ты мне мешаешь. — Мальчик перестал сопротивляться, испустил глубокий унылый вздох и замер. Он стоял неподвижно, пока я снимал с него куртку и надетую под нее футболку, на которой был изображен дурацкий медведь в солдатской форме.

На предплечьях мальчика красовались синяки всех цветов радуги. Он пытался прикрыть их маленькими ладошками, в отчаянии глядя на меня, и шмыгал носом, на конце которого вновь повисла капля. Когда я поднял его, собираясь завернуть в полотенце и посадить к себе на колени, то заметил на его бедрах и ягодицах алую сыпь. Как будто его сажали на иголки. Или били щеткой с жесткой щетиной. Я досуха растирал его полотенцем, покачивал на коленях и бормотал какие-то глупые утешительные слова:

— Ну вот, милый, так-то лучше… Тебе теплее, правда? А теперь нам нужно только одно: хорошая чистая пижамка…

Я отнес мальчика в его спальню, нашел в комоде пижаму и вручил ему. Меняя простыни, я старательно держался к нему спиной, чтобы он успел переодеться, застегнуться на все пуговицы и прийти в себя.

— Умница, — сказал я, перевел дух и вдруг с изумлением понял, что не он один нуждается в сокрытии следов преступления. Наверно, Барнаби тут же почувствовал это; он смущенно улыбнулся мне, как заговорщик, и очень тихо хрипло прошептал:

— Не говори маме.

Не зная, что ответить, я поднял его на руки и прижал к себе. Руки мальчика крепко обхватили мою шею. Я поцеловал его, опустил на кровать и сказал:

— Такое случается со всеми. Я уверен, что она не хотела обижать тебя и теперь жалеет о случившемся. — Высокий, костлявый лоб Барнаби перерезала задумчивая морщина. Я спросил: — Посидеть с тобой? Или ты думаешь, что сумеешь уснуть сам?

Он прошептал:

— Если хочешь, можешь прочитать мне ту книжку про кота. Билли сказал, что ему понравилось. Честное слово.

Он уснул в середине «Сэмюэла Уискерса». Я положил Билли ему под одеяло, забрал мокрые простыни, спустился по лестнице и сунул их в стиральную машину. Вынул тарелки из посудомойки. Накрыл стол для завтрака. Принял ванну, побрился и оделся, продолжая ругать себя за глупость. Я должен был знать. Хотя откуда? Я читал об этом в газетах, но не мог даже представить, что такие вещи может делать знакомый мне человек. Это не укладывалось у меня в голове. К тому же я ни разу не видел, чтобы Клио шлепала сына. Купая мальчика, я пару раз замечал странные синяки и ссадины, но до сих пор думал, что это последствия игр, вполне естественные для здорового резвого ребенка. Дай-то Бог, чтобы это случилось впервые…

В семь часов я заварил чай и отнес его наверх. Клио выпила его, сидя в постели, ее лицо разрумянилось со сна. Я неохотно сообщил:

— Барнаби проснулся среди ночи. Он намочил постель; мне пришлось переодеть его и сменить…

— Дрянь такая. Я думала, он перестал.

Она не чувствовала за собой никакой вины! Я сказал:

— Клио! Дело не в этом. Я заметил у него синяки.

— О Боже! — Она потянулась за очками, надела их и сердито посмотрела на меня.

— Ты не хочешь рассказать мне, что случилось?