Круговорот лжи
Шрифт:
— Папа, что случилось? Ты ужасно выглядишь, — сказал он.
— Ничего. Ничего серьезного. Ох, Тим… О Господи, Тим!
Мне хотелось его ударить. Схватить и затрясти так, чтобы зубы застучали. И одновременно обнять, прижать к себе и никогда не отпускать. Я злился и ликовал.
— Тим, как ты мог? — сказали. — О Господи! Ох… Слава Богу.
По моему лицу бежали слезы. Он встал и бросился ко мне. Мы обнялись и начали раскачиваться, как в каком-то дурацком танце. Он был тощим, настоящий мешок с костями, у него пахло изо рта, от одежды воняло.
Он
— Тебе нужно бросить курить, — механически сказал я, и Тим громко расхохотался. Я тут же добавил: — Прости, это глупо. Давно ты здесь? Твоя мать…
Он покашлял еще немного, отхаркнул и сплюнул. Потом вытер рот рукавом и сказал:
— Извини. Это отвратительно. У меня небольшая простуда. Я видел маму. Мы пытались позвонить тебе, но было занято, так что пришлось приехать без предупреждения. В доме было темно, машины я не видел. И решил подождать.
Я открыл дверь. Свет в коридоре не горел. Я спустился по лестнице на кухню. Когда я нажал на выключатель, лампа дневного света замигала и ослепительно вспыхнула. Телефонная трубка болталась на проводе вдоль стены. Я сказал:
— Клио иногда снимает трубку с рычага, когда ложится спать. Но у тебя есть ключ. В крайнем случае, ты мог бы позвонить в дверь.
Он медленно прошел на кухню.
— Я не хотел пугать Барнаби. А ключ я отдал Клио.
Она мне этого не сказала. Почему?
— В любом случае ты не должен был сидеть на ступеньках, — пробормотал я. — С таким ужасным кашлем это верная смерть.
— Может быть, я надеялся умереть.
Он сказал это со своей обычной «глупой» улыбкой. В ней была и издевка, и стыд, словно он желал и в то же время не желал, чтобы его слова приняли всерьез. Я ответил:
— Я попал в полицейский участок. Меня забрали за езду в нетрезвом виде. Я мог проторчать там всю ночь. Тебе следовало остаться у мамы. Я мог подождать до утра. Ночью больше, ночью меньше… О Боже, это длилось целую вечность.
— Ох, папа, хватит!— воскликнул он.
Какая знакомая интонация! Но он действительно выглядел измученным. Скулы обтянуты грязно-серой кожей; щеки ввалились, нос заострился. Он пошарил в кармане грязной красной кожаной куртки и вынул смятую пачку сигарет. Я быстро схватил с плиты коробку спичек и дал ему прикурить. Он улыбнулся с искренней благодарностью. Глубоко затянулся и снова закашлялся.
Когда к Тиму вновь вернулся дар речи, он сказал:
— Я не мог остаться у мамы. Она не одна. — Тим посмотрел на меня и помедлил. — У нее там какой-то друг, — деликатно добавил он. — К тому же, что она сердилась. Ругала меня.
— Надеюсь, ты понимаешь, почему?
— Думаю, да, папа. — Глаза опущены. Олицетворение смирения.
— Вот и хорошо. Ладно, об этом потом. Не знаю, что у нас есть в буфете, но вид у тебя такой, словно тебе необходимо поесть. А потом примешь ванну.
Он сказал:
— От меня воняет, потому что я гнию.
Он говорил ровно и спокойно, констатируя это как непреложный факт.
Не было смысла разубеждать его. Я давно этому научился. Поэтому сказал небрежно как мог:
— Все равно. Ванна тебе не помешает. Сделай это если не ради себя, то ради меня. В твоей комнате ночует Фиона. Она осталась на ночь, потому что мы не знали, как поздно вернемся. Тебе придется спать со мной. Так что будь добр, прими ванну.
Он потащился за мной по лестнице и разделся, пока я наполнял ванну и выливал в воду сосновое масло. Я пытался не смотреть на его тело не из уважения к его скромности и даже не из-за собственной стыдливости, но потому что у меня разрывалось сердце при виде перенесенных им мучений. Его бедра и ягодицы сморщились и усохли, как у старика. Он с головой погрузился в зеленую ароматную воду, издав звук, который должен был означать удовольствие. Во всяком случае, я на это надеялся. Но когда я начал собирать его одежду, тревожно выпрямился. Я сказал:
— Все в порядке. Я просто хочу засунуть это в стиральную машину. — Вообще-то по этим тряпкам плакала печь для сжигания мусора. Он с искренним ужасом ответил:
— Ох, нет, папа. Пожалуйста.
Внезапно я почувствовал себя идиотом. Мой сын вернулся, воскрес из мертвых, а я думаю только о том, чтобы запихнуть его в ванну и постирать одежду. Я сказал:
— Ладно, пусть лежит. Только от нее пованивает. Я поищу для тебя что-нибудь.
Я не сплю в пижаме, но у меня есть несколько пар. Их купила Элен много лет назад, когда мы еще проводили странные уик-энды у ее родителей; они были бы шокированы, если бы узнали, что их зять спит голым. После недолгих поисков я нашел в комоде одну и взял из бельевого шкафа полотенце. Дверь соседней комнаты, в которой спал Барнаби, была приоткрыта. Из-под стеганого одеяла торчала только его макушка. Ночник был включен; я осторожно закрыл дверь. С верхнего этажа, где спали Фиона и Клио, не доносилось ни звука. Я отнес полотенце и пижаму в ванную. Тим сидя вытирал голову. Зеленая вода приобрела цвет заболоченного пруда и покрылась жирной ряской.
— Будь умницей, сполосни голову над раковиной, а не над ванной, — попросил я и, тут же устыдившись, что веду себя как сиделка, добавил: — Сейчас я соображу что-нибудь поесть. Может быть, ты и не голоден, а у меня просто бурчит в животе.
Я положил яйца в кастрюльку и позвонил Элен. Автоответчик сообщил, что в настоящий момент она не может подойти к телефону. В самом конце записи — до того, как прозвучал сигнал — мне почудилось слабое фырканье. Намек на смех. Может быть, она потешалась надо мной? Я весело и непринужденно произнес в трубку:
— Тим здесь, жив и здоров. Надеюсь, тебе это уже известно. Спокойной ночи, дорогая.
Я намазал тост маслом, покрыл тонким слоем джема, как Тим любил, и вылил в пивную кружку пинту молока. Когда я поднялся наверх, он уже лежал в постели. Его лицо по-прежнему было серым, но стало немного светлее и прозрачнее. Темные мокрые волосы прилипли к голове, как водоросли. Глаза горели. При виде яиц он покачал головой, но выпил немного молока и съел половинку тоста с джемом. Потом потянулся за лежавшей на полу красной кожаной курткой и вынул сигареты. Я протянул ему блюдце и сказал: