Круговой перекресток
Шрифт:
Иногда в саду сталкивалась с Маратом. Он больше не пытался меня обидеть, напротив, был предельно корректен и как-то заискивающе мил. Угощал сочными персиками, терпким виноградом, смотрел так, что мне начинало казаться, будто я хожу голышом, и я торопилась улизнуть. Однажды придержал меня за руку и спросил, почему я все время от него убегаю.
– Неправда, – пробормотала я с колотящимся сердцем, избегая его взгляда.
– Мы же помирились. Да? – Он все еще придерживал мои пальцы. Его ладонь не была потной, как некогда Кузина, но все-таки была слишком горячей для дружеского рукопожатия.
Я отдернула руку, словно обожглась о раскаленную сковородку.
– Может, сходим в кино? – все еще преграждал мне дорогу Марат.
– Я
– А танцы? – не отставал Марат. – Как насчет диско?
– Не хочу. – Меня начинало злить его упорство. Говорят, мужчина должен проявлять настойчивость, но все хорошо в меру. – Мне надо идти. Мама ждет.
Вечером, лежа в кровати с закрытыми глазами, я размышляла о Марате. Горячие взгляды, вкрадчивые речи приятно волновали, но настойчивые прикосновения разрушали очарование момента. Я еще не доросла до романов.
Папа встретил нас на вокзале, звучно расцеловал, подхватил чемодан и размашистой походкой зашагал к метро. Мы за ним едва поспевали.
– Не беги, – просила мама.
– Я вовсе не бегу, – удивлялся папа, чуть сбавляя темп. – Как отдохнули?
– Замечательно, – отозвалась я. – А ты?
– А я вообще не отдыхал! – радостно отозвался папа. – Я трудился на благо родного жилища! Сейчас оцените!
Он снова прибавил скорости: не терпелось продемонстрировать плоды своего творчества.
В подъезде стоял запах масляной краски. Первый сюрприз ожидал на подходе. Вместо старенькой, обитой темным дерматином двери нас встретил грохочущий железный монстр, выкрашенный в ядовито-кирпичный цвет. Массивные, прикрепленные толстыми шурупами цифры желтого металла, обозначавшие номер квартиры, не оставляли сомнения в том, что сейфовое чудо принадлежит нам.
– Что это? – дрожащим голосом спросила у меня мама.
– Кажется, это наша новая дверь, – догадалась я.
– Нравится? – воскликнул папа, надавив на звонок. – На работе ставили новую дверь на несгораемый шкаф, а эту хотели выбросить, представляете? Я сказал: с ума сошли, такую вещь уничтожать! Мне ее отдали. Повезло, а?
Он обернулся к нам, широко улыбаясь.
– А где старая? – поинтересовалась я.
– Как где? – удивился папа. – Вот она, внутри. Пусть будет две. А то вдруг воры залезут?
– Залезут – наплачутся, – уныло отозвалась мама. – Что у нас брать-то?
– Как что? – оскорбился папа. – В век дефицита, Танечка, каждая тряпка на вес золота. Вот утащат мои новые ботинки, к примеру, набегаешься, чтобы другие купить.
– Ну, разве что ботинки, – усмехнулась мама.
Дверь отворилась, громыхнув на весь подъезд. Бабушка Дуся и дед Георгий поочередно заключали нас в объятия, приговаривая, как я поправилась и загорела. Особой прибавки в весе я не ощущала, но не спорила.
А папа тем временем продолжал демонстрировать воплощение полета его дизайнерской мысли. После сейфовой двери я приготовилась к худшему, но все остальное оказалось не таким страшным. В коридоре дешевые бумажные обои с рисунком в виде каменной кладки. В санузле знакомая голубая сантехника, простенькая белая плитка, пленка-самоклейка с корабликами. В кухне выстраданный черными списками и многочасовой очередью польский гарнитур, в котором на смену допотопной чугунине пришла легкая мойка из нержавейки. Жуткая зелень гостиной нейтрализовалась стенкой из светлого ДСП, напоминавшей офисные шкафы. Я рванула в свою комнату и облегченно вздохнула. Выбранные мною розовые обои делали крошечную комнатенку теплее. Старые беленые двери папа оклеил пленкой под дуб и примастачил широкие стальные ручки, вроде тех, которые ставят в учреждениях. Облупившиеся оконные рамы побелил, не особо заморачиваясь на зачистку старой краски, и та упрямо напоминала о себе пегими пятнами. Мебель осталась прежняя – скрипучая кровать, книжные полки, массивный, в полкомнаты, письменный стол,
Папа сиял как медный таз.
– Ну что, вкус имею? – гордо спрашивал он.
– Несомненно, – уверяли мы с мамой, стараясь не застонать от ужаса.
– Как отдохнула у тети Тамары? – спросила мама бабушку.
Та махнула рукой и шепотом, чтобы не услышал дед, поведала дачную историю.
Оказалось, Тамара мучилась головной болью и со страдальческим лицом лежала в гамаке, а бабушка по ее просьбе полола грядки, консервировала соленья в трехлитровые банки, обирала кусты смородины и варила варенье. Затем приехала Тамарина подруга с внуком, всем стало тесно, и бабушку отправили восвояси, презентовав в качестве компенсации банку соленых огурцов.
– Я деду ничего говорить не стала, чтобы не расстраивать, а то начнет Петру звонить, поругаются… – развела руками бабушка. – Сказала, что аллергия у меня началась на травы, вот и уехала.
– Замечательно, – зло усмехнулась мама, – тесно им стало. А когда всей оравой к нам в клетуху заваливали да Кларка маленькая орала всю ночь как резаная, а я перед школой на молочную кухню за смесью бегала, просторно было?
– Ладно тебе, Таня, – просительно проговорила бабушка, – какие-никакие, а родственники… Свой своему поневоле друг…
– Значит, ты все лето краской дышала? – ужаснулась мама.
– Вовсе нет, – энергично запротестовала бабушка. – Меня Мария к себе пригласила. Федя сейчас у женщины живет, она позвонила, как услышала про ремонт, велела приезжать.
– Ну и как там Федечка? – Мамин голос помягчел. – Давно его не видела. Заглянул бы как-нибудь…
Бабушка вздохнула:
– Выпивает он. А как выпьет – скандалит, сама знаешь. Вот встретил вроде хорошую женщину, только надолго ли ее хватит?
Очереди, очереди, очереди… Змеей, лентой, колонной, с этажа на этаж, по ступенькам, на улицу, под дождем, снегом, палящим солнцем… За молоком, колбасой, спичками, колготками, аспирином… С бранью, обмороками, истериками, разборками. В очередях знакомились, расставались, целовались, читали книги, шептали анекдоты, вязали, гуляли с детьми, ели, пили, дремали, узнавали последние новости. Порой умирали. Иногда мне казалось, что вся жизнь – очередь.
Последние дни перед школой обычно ознаменовывались налетом на торговые точки. Чтобы расслабленный за несколько недель отпуска народ вошел в привычную колею, лето готовило прощальный подарок: любимые туфельки начинали безнадежно жать, пуговки на блузках предательски выскакивали из петель на уровне груди, юбки становились короче на добрых несколько сантиметров. Это была расплата за легкость летнего бытия. Если юбочное свинство можно было перетерпеть – мини так мини, с обувью приходилось сложнее. Две последние недели мы с мамой методично прочесывали ГУМы, ЦУМы и местные универмаги. Повсюду сновали толпы страждущих. Это напоминало охоту: найти в огромном городе нужный товар. Змеились километровые очереди, шариковой ручкой записывались на запястьях четырехзначные номера, на улице переводили дух счастливцы с вожделенными покупками. Как мало надо было человеку для счастья – прижать к груди выстраданную коробку с осенними сапогами! Первая занятая нами очередь оказалась за мужскими носками. Вторая за колготками. И только в третьей стояльцы поведали, что в обувном дают итальянские лодочки, их подвезли недавно, значит, нам должно хватить. Пара часов улиточного движения к входу в секцию, небольшая стычка возле самого входа с умниками, желавшими прорваться без очереди, и ура! Мы в секции! Туфельки и впрямь стоили многочасового ажиотажа. Черные, с ярко-синими понтовыми бантами, как на заказ – в тон школьному пиджаку, на изящном каблучке-шпильке.