Крушение империи
Шрифт:
— А я все-таки доволен…
— Чем? Кем? И что значит «все-таки»? — не уменьшая шага, коротко спрашивал Теплухин.
— Доволен тем, — простите мою откровенность, — что я познакомился с двумя людьми: с вами и депутатом Карабаевым.
— Так ли это важно?
«Скромничает, что ли?» — подумал Федя и ответил:
— Для меня интересно.
— А «все-таки» к кому относится?
— «Все-таки»… — ко всем остальным. — «Кроме Ириши, конечно», — не сказал вслух. — Все это лица знакомые и понятные… Тюлевые занавески! — повторил он насмешливо чужие слова.
— Вы тоже слыхали речь господина адвоката?
«Ага,
— Сколько вам лет? — неожиданно прервал его Теплухин, не поворачивая головы.
— Девятнадцать! — прибавил себе Федя. — «Какое значение имеет мой возраст? — хотел он спросить. — Я достаточно уже сознательный человек, чтобы понимать все. Какой странный…» — Дело не только в молодости, но и в убеждениях, — в меру вспылив, сказал Федя, — а у таких, как Захар Ефимович, нет по-настоящему убеждений.
— Это справедливо сказано вами.
— А речи, — о, их легко научиться говорить! Смотрите-ка, Иван Митрофанович: еле бредет человек. В таком состоянии он, пожалуй, еще замерзнет на улице…
Они поворачивали за угол. Впереди них, качаясь из стороны в сторону, бессвязно разговаривая сам с собой, плелся в тулупчике солдатского покроя человек. На нем была шапка с свисающими наушниками, и он неверными, пьяными руками тщетно, казалось, старался почему-то поднять наушники и связать друг с другом болтающиеся тесемочки.
— Ишь согрелся как! — почти поровнявшись с ним, пошутил Федя и незаметно для себя ощутил радость и от того, что в этот поздний глухой час повстречался, наконец, человек и что незнакомого этого человека встретил все же не один, а вместе с Иваном Митрофановичем.
Человек в тулупчике, по всему видно было, не расслышал Фединого замечания: он продолжал что-то говорить себе под нос, не оборачиваясь на чужой голос. Пройти мимо пьяного, опередив его, не удалось сразу: неожиданно, переваливаясь то на одну, то на другую сторону, он, плутая, заслонял узкий путь своим отяжелевшим, неповоротливым телом. Дощатый полуразрушенный в этом месте тротуар, из-под которого уже несколько лет как утащили поддерживавшее его поперечное бревно, протяжно скрипел под спотыкавшимися ногами пьяного.
— Ну, ты… новогодний пассажир! — старался обойти его Теплухин, протискиваясь между ним и выпиравшим на улицу ветхим забором. Задетый плечом забор качнулся слегка и обсыпал затылок и щеку Теплухина холодной снежной пылью… — Э, не пропускает еще!.. — вдруг рассердился он и с силой толкнул в бок плутавший тулупчик.
Под кожаным рукавом он ощутил неожиданно твердое, мускулистое плечо пьяного, — словно тот приготовился заранее к этому толчку, чтоб оказать сопротивление. Впрочем, незнакомый прохожий, секунду устояв на ногах после толчка, как-то неловко поскользнулся и, протягивая обе руки вперед, повалился на дорогу, в сугроб.
— Ай-ай! — невольно вскрикнул Федя, в первую минуту нагибаясь над упавшим, чтобы ему помочь, но, увидя быстро зашагавшего дальше своего спутника, тотчас же изменил свое намерение и догнал Теплухина.
— Чего это вы его так?.. Он и так едва на ногах держится…
— Чего? — зло усмехнулся Теплухин и оглянулся назад: человек уже вылез из сугроба и стоял неподвижно. — Так, знаете ли… По заслугам. Падающего толкни! — не то шутя, не то серьезно ответил он.
Опять шли молча, не обращаясь друг к другу. Шли в ногу, мерным, одинаковым шагом, откидывая носком в сторону сухой и легкий снег.
— У моей тетки гимназисты живут. У вас есть там товарищи? — возобновил Теплухин разговор, когда они недалеко уже были от калмыковского тупичка.
— У госпожи Шелковниковой? — оживился Федя, поняв тотчас же, что именно Шелковникова могла быть родственницей Ивана Митрофановича, так как вторую в городе гимназическую квартиру содержала еврейка Бобовник. — Да, там живут мои одноклассники. А что такое?
— Зайдите иной раз туда, — спросите меня. Буду в городе, — приятно будет побеседовать. Хотя, наверно, неудобно будет моей тетке давать часто мне приют! — усмехнулся он. — Как бы квартиру ей не запретили из-за меня… Ну, до свидания, друг мой. Приятно было познакомиться.
Он крепко пожал Федину руку.
— В уличке вашей не страшно, а? Скажите…
— Ну, что вы, Иван Митрофанович!
— Ладно. Шагайте. А я не один пойду, — озлобившись, насмешливо сказал он. — Обернитесь-ка: пьяненький, — ведь тот самый! — смотрите, как быстро догоняет нас… меня.
— Неужели шпик? — прошептал Федя.
— А вы думали! — И он, махнув рукой, пошел прочь.
По тупичку Федя пустился почти бегом. Он не считал себя трусливым, в эту минуту ничто собственно не могло ему угрожать, но необъяснимое и едва ли преодолимое в этот момент чувство, — если не страха в полной мере, то боязни, — погнало его к дому. Он знал, что никто за ним не гнался, не мог гнаться, но он несколько раз оглядывался назад, желая не столько успокоить себя, сколько, напротив, найти несуществующую причину своей боязни.
Но вот уже и дом.
И, не добежав еще до дедовского крыльца, Федя вдруг успокоился и устыдился минутного испуга.
Из конюшни доносилось мерное фырканье лошадей, стук о стену подтянутых на веревках яслей и отрывистый топот конских застоявшихся ног.
Братья остались одни. Дом постепенно затихал, отходя ко сну. Только из столовой еще доносились сюда, в кабинет Георгия Павловича, голоса и шаги служанок, занятых уборкой комнаты.
Карабаевы сидели в креслах за низеньким круглым столиком, на котором стояла в плетеной соломке четырехгранная бутылка французского коньяку с двумя такими же четырехгранными тяжелыми рюмками и горячий кофейник с белыми фарфоровыми чашечками.
И коньяк и черный кофе по-турецки, за умелым приготовлением которого следил обычно сам Георгий Павлович, были предложены сегодня Татьяной Аристарховной. Лев Павлович заметил, как счастливо улыбалась она от похвалы мужа, учтиво, но снисходительно, как показалось, отпущенной ей Георгием. «Самодержец в семье…» — шутливо подумал о нем Лев Павлович.
И — об обоих пятнисто-серых догах, разлегшихся в кабинете: «Телохранители самодержца!» Собаки лежали с боков кресел, полукругом, морда к морде, откинувшись на цветистом текинском ковре, выставив каждая на показ свое одинаково гладкое брюхо, вытянув длинные мускулистые лапы. Доги дремали, но при каждом новом и потому неожиданном для них жесте Льва Павловича косили в его сторону свои сторожевые угрюмо-спокойные глаза.