Крушение империи
Шрифт:
— Ну, пришла, милоя, гордая… Ну, уважила… Не сердись только, не серчай, дусенька, — заговорил он, обхватив за плечи и целуя в висок.
— Я не сержусь… не сержусь, — уходя из его объятий, сказала Людмила Петровна, бегло оглядывая комнату, куда ввел ее и спутницу встретивший у входа хозяин — незнакомый доселе инженер Межерицкий.
Воскобойникова прильнула губами к руке Распутина, он перекрестил ее и поцеловал в лоб.
— Звонила ты утрием… не знал, чем порадовать, а вот Иван скажет тебе: сударь твой через день-другой выезжат домой… сюда выезжат из шведской столицы, — и он через плечо кивнул на стоявшего сзади
— Имею достоверные сведения, — сказал, подходя к Воскобойниковой, Иван Федорович, — дня через два-три можете ждать сюда Александра Дмитриевича Протопопова.
— Лады, лады, — громким, густым контральто отозвалась Воскобойникова и пошла здороваться с сидевшими в комнате. Их было немного, и Людмила Петровна мельком оглядела всех: благообразный еврей-брюнет в темном костюме; какая-то кругленькая молодая женщина в розовом, с шелковой муфтой в руках — муфту все время держала на животе, пряча свою беременность; благочестиво улыбающийся генерал: раструб седой головы, напялил все ордена, обвесился медалями во всю грудь, как министерский курьер; узкий, гнущийся, необыкновенно длинный — в полтора человеческого роста — молодой человек в желтом клетчатом жакете; пожилая смуглокожая, с остро торчащим, как долото, подбородком горбоносая дама, еще другая лет тридцати, рыжая красавица в светло-сером легком платье, в белом берете с наколкой — золотой молнией-иглой; широкогрудый морской офицер в накрахмаленном белом кителе и с черной повязкой на одном глазу и еще какой-то толстый, низенький мужчина в бутылочного цвета костюме, с всклокоченной, вьющейся пепельной бородкой и темными, но разными глазами.
— Садись, милоя, гостьей будешь, — сжимая локоть Людмилы Петровны, вел ее Распутин к столу. — Заждались тебя, лебедь мой. Садись, садись… Все мы гости тут у него… у этого енжинера. Гости мы, — а, енжинер?
— Уж такая честь моему скромному дому, Григорий Ефимович… — И голая, безусая губонинская губа подернулась косой тенью сдержанной улыбки. — И счастлив, Григорий Ефимович, доставить приятное вам и вашим друзьям. Прошу, господа, к столу, прошу.
Людмила Петровна очутилась между Распутиным и старым генералом, круглый стол позволял видеть и всех остальных, — а это так важно было для нее сегодня!
Все время помнила разговор с Мамыкиным: «Может случиться, что кому-нибудь из «наших» тоже удастся попасть туда. Но вы оба друг друга не будете знать; нельзя, нельзя без конспирации в таком деле!.. А дело…» — К капитан Мамыкин быстрым жестом (пальцем перерезал горло, пальцем другой руки рубя затылок) показывал, что за рискованное, дело такое: или — или…
«Удалось попасть или нет? — не без любопытства всматривалась Людмила Петровна в лица присутствующих. — Вот авантюра!» — другое слово и не приходило на ум.
— Ешьте да пейте, — принял Распутин из рук горбоносой пожилой поклонницы бокал кагору. — Смирись, княгиня, да всем налей. Дусеньке моей налей, лебедю моему гордому, — и он положил руку на колено Людмилы Петровны, погладил его, но тотчас же снял руку и перекрестился ею: — Господи, ты сам выбрал и нас выбрал из глубины греховной в чертог твой вечный живота.
Кругленькая беременная женщина в розовом, краснея и только на него одного глядя в упор мигающими, кроткими, как у теленка, глазами, молитвенно повторила:
— …в чертог твой вечный живота. Еще, отец, еще…
Она по-детски жалобно открыла, показывая фарфоровую, кукольную дужку мелких зубов, пухленький чувственный рот.
— Я не слыхала такой молитвы, — сказала Людмила Петровна. («Вот позлю тебя, черт бородатый!») — Это вы выдумали, Григорий Ефимович?
— Сотворю в силе своей, мне господом нашим данной, для каждого, — отозвался тихим сипловатым говорком. — Хошь и для тебя, блудной да гордой, сотворю?
Вокруг стола обежал короткий стесненный смешок. Бесстрастным остались длинный молодой человек в клетчатом жакете да благообразный черный еврей, сидевший напротив, — и опять вспомнилось Людмиле Петровне мамыкинское предупреждение: «Может быть, кто из них?»
— Хошь сотворю?
Такова была манера: повторять дважды одно и то же последнее слово.
Близко-близко от себя Людмила Петровна увидала широкий проковырявленный оспою нос, синеватые, узкие, как графитная черта, губы Распутина, запрятанные под покровом мягких усов, и маленькие выгоревшие глаза со вздрагивающим желтым узелком на одном из них — правом. Темная морщинистая кожа, словно недавно обветренная и спаленная в пути солнцем, складывалась теми длинными и узкими бороздами-лучами, какие видны на всех крестьянских, преждевременно состарившихся лицах.
— Вишь, кака ты супротивна… супротивна, лебедь мой.
И громко уже, чтобы все слышали:
— Ерзают круг тебя ерники-то, — видать мне. Гони ты их к… (Никто, кажется, не смутился.) Ерник и в корне кривулина — знашь? Кака не сведуща ты, лебедь мой: от ерника балда, от балды шишка, от шишки ком, а черт ли в нем, — а?
— Черт здесь! — рассмеялась Людмила Петровна и заметила испуганные, укоризненно смотревшие лица горбоносой княгини и беременной розовой дамы.
За светлой оболочкой выгоревших, притаившихся глубоко глаз, скошенных в ее сторону, Людмила Петровна увидела скользкую, бегающую, как ртуть, мутную искорку распутинского взгляда — такого хитрого и лукавого («Мужик, одурачивающий бар», — подумала), что стало вдруг искренно весело. Она подняла свой бокал и, толкнув плечом «старца», объявила:
— Пью за черта, господа. Знаете ведь: черт Ваньку не обманет — Ванька сам про него молитву знает! И еще какую!.. Разве не так, Григорий Ефимович?
И она быстро, по-мужски, осушила бокал, уже не глядя ни на кого. А лица вытянулись почти у всех по шестую пуговицу!
— Дурачиться в таком обществе — сомнительный поступок! — прокартавил кто-то за столом.
— Ишь ергочут! — сипло прикрикнул Распутин. — Будя, говорю, — слышь?.. Гм, про черта вспомянула… Ей в церковь ходить — вот совет дайте… вот што, в церковь, говорю я!
— Верно, верно, отец, — кротко поддакивала беременная дама, не спуская с него взгляда. — Наставьте нас, отец, на истинный путь совести.
— Тебе вредно волноваться, Катрин, — угрюмо, но заботливо сказал ее сосед в желтом клетчатом жакете, и только сейчас Людмила Петровна поняла, что это — муж.
— Совесть всем без языка говорит про свой недостаток. — Распутин ткнул пальцем Людмилу Петровну в грудь. — Всем надобно поглядеть на нее, тут никакой грех не утаим и в землю не закопаем. А всяк грех — что пушечный выстрел: все узнают… все! О, какой обман, кака беда! — скажут ей, и взглянут, и увидят.