Крушение

Самарин Сергей

Смотрю на вас, и вы напоминаете мне опаздывающего путешественника, который в спешке запихивает ворох вещей в чемодан: они выпирают во все стороны, напрасно вы их утрамбовываете, толкаете, прижимаете сверху собственным весом — крышка не закрывается, вам никак не застегнуть замок.

Вы думали, это всё: ещё несколько страниц — представляю все ваши деланные и наивные уловки — и персонажи должны были замереть, пока эхо финального текста продолжало бы разноситься по залу в момент тишины, предшествующий аплодисментам. И всё же вы суетитесь, примеряете на своих актёров остатки былой роскоши, переживаете, что ничего не сказали, и до последнего отодвигаете роковую минуту. Чтобы изгнать наваждение, все средства хороши: медленные жесты и лирический бубнёж, мельтешение и кричащие краски комикса. Вы отлично чувствуете, что публика устала от этой циклотимии [49] ; хотите развязаться

поскорее и задыхаетесь от волнения, когда в тишине приходится ждать вердикта. Да, вы вдоволь посмеялись надо мной, ироничный и самонадеянный автор! И вдруг за десять страниц до намеченного финала понимаете, что ничего не получилось и что дело это такое же безнадёжное, как и в момент, когда вы за него брались. Кретей, мне вас не жаль. Сейчас устроюсь в кресле поудобнее. Выпутывайтесь сами, как хотите.

49

Циклотимия — эмоциональное расстройство, сопровождаемое нестабильностью настроения.

21

Сенатрису похоронили на рассвете. Жаворонок заливался вовсю, розы распускались навстречу заре, Алькандр смешал слезу с утренней росой. Когда комья земли забарабанили по крышке, Резеде впервые после Освобождения пришлось сдерживать свой сумасшедший смех.

22

В этом смехе ему чудится призвук счастья. Они вновь вспоминают некоторые свои совсем ребяческие игры, и продолжаются их ночи, и в заброшенном саду сгущаются тени.

Усталость сделала тело молодой женщины зрелым. Алькандру кажется, что после их прошлых свиданий она стала меньше или сосредоточилась в самой себе, словно импульсы роста достигли предела, и теперь она заполняла собой ограниченное пространство, — раньше его обозначали беспорядочные и более резкие жесты, более громкие возгласы, неровности быстро дающего себя знать характера; весь этот ореол вокруг неё, созданный из неуверенности и тяги к неизвестному, умиротворился, растаял, и теперь в совершенном покое проявилась законченная форма, к которой тогда она была лишь наброском.

Алькандр с удивлением обнаружил эту форму на открытке, которую барон де Н. отправил ему, чтобы поздравить со свадьбой: на ней была изображена маленькая флейтистка, усевшаяся у ног Венеры Людовизи [50] . Алькандр задумался, какой смысл барон хотел вложить в своё послание; он никогда не писал, был равнодушен к искусству, но ничего не делал просто так; почему он выбрал именно эту рабыню в качестве сестрички Резеды, которую в глаза не видел?

В чём суть их сходства, он неожиданно понял как-то вечером, глядя на Резеду, которая уселась в дальнем углу кровати помечтать. Счастье принадлежит рабам. Упразднённые иерархии Империи были лишь карикатурой на светлую и спокойную эру рабства, которую им взамен предлагало послание барона. Истинные вечные города строятся из покорной плоти рабов. Он закрывал глаза на нелепость облачений, гротеск истории, все фиглярские компромиссы с реальностью, свойственные монархии, потому что страстно любил именно эту глубинную связь, абсолют обладания, унаследованный Империей от славных истоков, но сохранившийся в аморфном, искажённом виде.

50

Имеется в виду изображение обнажённой авлетки (девушки, играющей на авлосе, разновидности свирели) на левой части древнегреческого алтаря, известного как «трон Людовизи» — по имени владельцев, принадлежавших к знатному итальянскому аристократическому роду, возвысившемуся в XVII в. Центральная часть алтаря изображает рождение Афродиты из морских волн.

Наконец он может обладать Резедой безраздельно, левой рукой обнимая плечи, правой охватывая бёдра, и для неё возможны только эти объятия, и закрыты пути к бегству в небеса мечты, как и в сокровенность желания; так что в браке он ощутил то немногое, что осталось от рабского счастья.

Он начинает это любить, хотя нелегко было терпеть тело Резеды как безусловную данность, очерченную и определённую совокупностью чувственных впечатлений; он вкушает радости конечного. Отдалив её на расстояние, необходимое, чтобы она была перед ним вся целиком, он обводит взглядом покатость плеч или, пока она засыпает на боку, изящную впалую дугу между линией рёбер и выступом таза, затем скользит вдоль изгиба бедра, обозримого в укороченном ракурсе, к согнутым коленям, к расслабленным набухшим грудям, к овалу подбородка, к кукольному носу, позолоченному веснушками, к менее жёстким, чем раньше, локонам; следом по её коже скользит ладонь, проходя по замкнутому пути и возвращаясь в исходную точку в конце волнообразного глиссе, как каравелла Магеллана.

Осторожная нежность постепенно соединяет его с этой молодой женщиной в таинствах совместной жизни, не метафорически, но физически, словно её тело — часть его самого, некий орган, невидимый и забытый днём, но возрождающийся каждую ночь и воссоздающий с каждым заходом солнца пространство, необходимое для её свободы. Так он научился жить с нею, постигая изнутри её порывы, неясные печали, быстрые перемены настроения и температуры, и даже стал воспринимать вместе с ней эфемерные знаки обоняния и осязания; приспособившись к биению жизни в этой обретённой части своего существа, более восприимчивой, чем его собственное тело, он подстраивается под ритм своих лунных часов и через тело Резеды участвует в вечном обновлении космического цикла.

Ведь эти житейские мелочи — дурное настроение, пятна крови на полотенцах — учат его теперь пониманию несовершенства его мужской природы, которая прямым курсом движется к небытию, но ещё и спокойной мудрости беспрерывного обновления, неустанному притяжению подобий и несомненности существования бесконечного в конечном.

Вот так было отведено проклятие истории, и безмятежность аграрных рабовладельческих эпох перенеслась в настоящее, но познает ли Алькандр в рабстве брака спокойную радость возвращения назад и конца времён? Хотя в объятиях Резеды он чувствует, что вот-вот растворится в цикличной вечности, бдительная тревога не даёт ему забыться совсем. Внезапный прилив душераздирающего страха заставляет его содрогнуться на пороге этого слепого рая, как бывает иногда в предчувствии новых зияний. Ночи коротки. Осознание себя — кислота, разъедающая цельную материю счастья.

23

Алькандр поднимается открыть ставни, за которыми горизонт долины, прикуривает сигарету, глядя на свернувшуюся в калачик под смятым одеялом Резеду, и его снова переносит в необратимость. Под моросящим дождём блестят черепица домов и листва фруктовых деревьев. Заводской дым витыми колоннами тянется вверх поддержать низкое небо. Дневное убожество развеивает ночную явь. Сколько нужно сил, чтобы нарушить кажущуюся цельность этого мрачного пейзажа и из разрозненных осколков воссоздать Трапезунд! Как в этой женщине со спутанными волосами, которая натягивает на лицо простыни, узнать маленькую флейтистку? Резеда чужая, отдалившаяся, закрывшаяся в себе так же, как она прячется в руинах своего сна, сейчас начинает жить сама, обдумывать собственные скрытые мыслишки. Алькандр вдруг понимает, что остался без собранных в ночи сокровищ: всё, что есть — беспредметный блеск, да и тот рассеивается в свете зари; он отворачивается от уснувшей женщины, чувствуя усталость и лёгкое отвращение, как после случайного свидания. И начинаются злосчастья с Резедой — разобщение, равноправие и конфликт. Маленькая рабыня, ночная флейтистка в пробуждающем свете перевоплощается в домохозяйку, которой вечно что-нибудь втемяшится в голову. «Есть у меня мыслишка», — говорит Резеда, и как бы легко она ни была осуществима, Алькандр нетерпеливо напрягается, как монарх, благодетель народа, получив петицию, опередившую его собственные планы. Мыслишка Резеды, которую она защищает с неустанной кротостью и исподтишка, доказательство её инакости, независимой от витиеватых законов сна и непокорного существования, начинает жить в Алькандре какой-то болезненной точкой, маленькой опухолью, о которой стараешься не думать, но она проявляется снова, настойчиво, угрожающе напоминает о себе, разрушая мгновения счастья.

Начинается это прямо в день их свадьбы, ещё утром. Когда они вышли из мэрии, Алькандр повёл её в кафе, заказал два пастиса.

— Я не люблю пастис, — кротко сказала Резеда.

Алькандру в голову не приходило, что это нежное тельце, облако, которое он создал сам, может оказаться обителью неизвестных ему вкусов и привычек и изъявлять независимую волю. «Я не люблю пастис» — фраза, сама, как тот яд, который в ней упомянут, растворяется, разбавляя счастье Алькандра и замутняя его.

Молчаливый обед проходит друг напротив друга в тревожном ожидании «идейки дня». Причём с кухней у Резеды она связана реже всего. Сенатриса унесла в могилу секрет манных клёцок. Несмотря на объяснения Алькандра, Резеде так и не удалось воссоздать рецепт этого аскетичного и бодрящего блюда. На замену мучному Империи приходят варианты мяса и рыбы цивилизованной Европы; отныне банки сардин и паштет из поросячьей печени, которые откупоривают с помощью металлической «открывашки», стали основным вкладом Резеды в хозяйство.

Потом наступают вечерние выходы в кино, для которых она в приказном порядке выбирает программу по принципам, одно изложение которых вгоняет Алькандра в тоску; но несравнимая тоска наступает, когда на обратном пути он слушает, как Резеда в подробностях пересказывает сюжет, только что нудно развёртывавшийся у них на глазах, «по полочкам» расставляет детали, рассмотреть которые не позволила ему здоровая невнимательность; логика у неё при этом путаная, поскольку в вымысел сценариста Резеда контрапунктом добавляет сплетенки о «звёздах», со знанием дела описывает их гардероб и, как она выражается, «романы».