Крушение

Самарин Сергей

15

Алькандру не удалось разыскать барона и своих товарищей, и он появляется на этих словах.

— Т-с-с! — говорит комиссар, ничего не объясняя. — Потом потолкуем. А вы, мадам, продолжайте.

Сенатриса заставляет себя упрашивать.

— Я больше ничего не вижу, господин комиссар. Я устала. Волнуюсь за сына. В ясновидении важно полностью раскрепостить разум.

Решительным жестом детектив забирает двадцать [45] франков, лежащих на клеёнке; мгновение Сенатриса, Резеда и Алькандр смотрят прямо на него, и вот он кладёт на то же место новенькую стофранковую купюру, разворачивает её, бережно разглаживает ладонью. И ловит взгляды, оценивая произведённое впечатление.

45

Ошибка,

случайно или намеренно допущенная автором: в начале сцены упоминались пятнадцать франков.

— Вы загоните меня в могилу, месье, — говорит Сенатриса. — Но деньги нам пригодятся — пусть на ней будут цветы.

Обратив на шар стеклянный взор, она продолжает рассказывать. Резеда один за другим напяливает на торс Алькандра все свитера, которые для него связала, — раз уж ему нары светят.

Комиссар решается молча набить трубку. В его бдительности возникла брешь, и обтянутый свитерами Алькандр словно проваливается в неё. Резеда смахивает хрустальную слезу на свою кофту.

Нечеловеческий голос вещуньи продолжает горестный рассказ.

16

— Господа, — говорит эрцгерцог, — не довершайте несчастья прославленной династии.

Его голос едва слышен и, вылетая из пещеры, смешивается с шумом ветра в ветвях цветущих фруктовых деревьев, с криками птиц, со скрипом гравия под ногами игроков в карты.

— Я не за себя прошу; пусть меня похоронят в этой пещере, я умру здесь, благоговейно присоединюсь к когорте моих предков. Лишь бы не вынудили меня предстать перед их очами, не оставив наследников; лишь бы не услышать от них упрёк в измене династии. Эрцгерцогиня, инфанты мертвы, я один храню в своём теле надежду, что это ещё не конец. Дайте мне продолжить род.

«Единственного сына, господа… Да что там? Единственную дочь! Пусть родятся безотцовщинами, нахалятами, признанными де-факто, морганатиками — какая разница? Генеалогия за столько веков и не к такому привыкла. Ах, только не думайте, что это я вас по беспутству умоляю; я в этом смысле нагрешил; теперь наказан и навек исцелён. Самую страшную бабу, беззубую, вонючую, и дело будет тотчас сделано через зазор в камнях, которые загораживают вход в эту пещеру, вслепую, с мыслями о другом.

Почему я не могу размножаться спорами, как прежние обитатели этих галерей! Почковался бы, делился, воспроизводился, населил бы мрак молодыми племенами, которым бы только резать и властвовать. Милые детки! Представляю, как вы хнычете вокруг меня. Я вскармливал бы вас своей древней кровью, питал бы своей плотью, которую уже размягчило подступающее гниение».

— Всё, — говорит Минос, пришлёпывая карту.

— Хватит, — говорит Эакий, забирая её.

— Все уши прожужжал, — говорит Радамант, тасуя колоду.

Доберман у их ног вздрагивает и глухо рычит.

17

И он удаляется во тьму подземных галерей, закрыв заплаканное лицо длинными пальцами. Тишина адской обители окружает его со всех сторон, всюду пахнет плесенью и гнилью. Гроздьями свисают из расщелин в полуразрушенных камнях летучие мыши, завернув худые тельца в складчатые траурные крылья; эти души обречены на тьму и вечную меланхолию. Неровная почва грибницы покрыта их мерзкими испражнениями. Они вздрагивают от шагов принца, и от их дрожи в чёрном пространстве распространяются тревожные волны, подавляющие одиночество и тишину. Порой замшевая туфля попадает в непристойную белизну грибного семейства: тесно прижавшись друг к другу, жадно вдыхая экскрементные соки плодоносной и ленивой земли, грибы разлагаются на месте, выпуская текучую лимфу, холодную и едкую. Они беспрестанно возрождаются из собственных трупов. Под солнцем эти души не знали ни восторга, ни раскаяния; теперь они произрастают в темноте, навсегда обречённые на мрачную безучастность.

Эрцгерцог останавливается, издаёт стон. Долгое эхо отвечает ему со всех сторон, вторит самому себе, разносит невнятный гул, как будто вдалеке хохочет-заливается толпа, гуляя на невидимой масленице. Чем дальше он от входа в пещеру, тем непрогляднее тьма; антрацитовыми отсветами ещё обрисованы нечёткие контуры стен. Капли сернистой воды, медленно образуясь под сводами, пачкают воротник и плечи его красивого саржевого костюма. Из кармана жилета он достаёт плоские часы и откидывает золотую крышку, украшенную изнутри гербом династии. Металл по-прежнему поблёскивает, но тик-таканья, которое напомнило бы ему чёткий ритм жизни, не слышно: стрелки, без конца обгоняя и встречая друг друга, ожили и мечутся, как помешанные. И вот, словно ребёнок, которому не уснуть в смятой постели, эрцгерцог разражается отчаянным воплем одиночества. Олень, ревущий в заиндевелом лесу Нижнеземья, не сеет вокруг себя такой страх; призванный командовать полками, построенными на парадной площади, перекрикивать грохот движущейся кавалерии и барабанную дробь, поставленный августейший голос заставляет скалу содрогнуться. Летучие мыши срываются со стен и в слепом стремительном полёте бьются прямо о лицо принца. Из глубины всех ходов поднимается грозное эхо, нагнетая звучную бурю, и её волны захлёстывают сщемлённое сердце монаршей особы.

Но вот яркий луч карманного фонаря нарисовал на стенах широкие неправильные штрихи, слышен звук лёгких и решительных шагов, по бесформенному пространству грибницы. Появившийся коротышка сначала освещает собственное лукавое морщинистое лицо, затем распластывается в церемонном приветствии перед принцем. Он вышел прямиком из опереточных кулис — в треуголке, в жабо и в тесном парике с бантом на затылке.

— Ваша светлость, примите поклон от самого скромного подданного ваших предков.

Изысканные манеры у этого маленького господина, и держится он абсолютно естественно. Он снова склоняется перед эрцгерцогом, к которому вернулась царственная осанка, и продолжает:

— Я услышал ваш зов и подумал, что жестоко оставлять столь значительную фигуру в одиночестве блуждать по тёмным пещерам. У нас, поэтов, простое сердце, мы не боимся ни тьмы, ни смрада проклятых. Я подумал, что могу послужить вам поводырём в этом лабиринте. Забыл представиться: Платон Буко, соловей прежних времён. Ах, ваша светлость, отчего вы не читали моих стихов! В них я воспел золотую ветвь, которую нужно было сорвать, отправляясь в странствие, если, конечно, вам угодно выйти из этой обители. Но теперь поздно, слишком поздно… Я и сам не обзавёлся ею — слишком уж скороспешно умер. Зато повезло: от очередного прибывшего получил превосходный электрический фонарь. Ах, как, говорят, изменился мир со времён императрицы Августы, вашей прапрабабушки…

— Сударь, — отвечает эрцгерцог, суровое лицо которого в слабом свете фонаря стало бледным, как шампиньоны, раздавленные его замшевой туфлей, — говорите, вы мертвы… а я? Я-то… жив?

— Ах, ваша светлость, мёртв, жив… — отзывается коротышка насмешливо и в то же время участливо.

И заводит певучим голосом:

— Жизнь — что смерть, смерть — что жизнь, Отражение в зеркале тусклом…

— Отчего вы не читали моих стихов, сударь! Сколько полезных истин вы бы из них извлекли. Сегодня же прочту вам кое-что: скоротаем путь.

И вот, обогнав эрцгерцога, согнувшегося под сводом, коротышка бодрым шагом направляется вперёд, размахивает фонарём, напевает, лопочет что-то и изредка оборачивается, чтобы ободрить своего подопечного.

— Увидите, ваша светлость, мы совсем неплохо устроились.

18

Но вот подземный ход как будто расширяется, и рассеянный свет делает ненужным фонарь поэта. Почва под ногами разравнивается, становится легче дышать. Эрцгерцог вновь расправляет плечи: не нужно больше при каждом шаге ощупывать бугроватость стен. До его ушей постепенно доносятся приятные звуки музыки, как в роскошных супермаркетах, где современные хозяйки неспешно катят никелированные тележки среди полок с моющими средствами и банками с тунцом. Вскоре они попадают в просторный зал, где радостно журчит источник.