Крушение

Соколов Василий Дмитриевич

Окопы и траншеи завалены, блиндажи обрушены, укрыться негде, — передний край потерял свои очертания и значение.

Канонада не прекращается.

Растрепанные полки и дивизии лишаются связи со штабом Паулюса. Проводная линия перебита, радиостанции глохнут. Изредка нащупываются, как пульс у больного, потерянные позывные. Паулюс подходит к радисту, надевает наушники: голоса командиров, захлебываясь, булькают, как из придонной толщи воды.

Радиограммы идут безутешные…

Отчаянный крик души: «Выхода нет… Последним патроном кончаю с собой… Слушайте, чтоб удостовериться, господин Паулюс… Прощай, Германия!..» — В ушах гремит отголосок выстрела. Паулюс

сдирает наушники, морщится, говорит бессвязно:

— Это… это… Выстрел в меня.

Адам глядит из подвального окна, забранного решеткой. Стрельба как будто убавилась или куда–то переместилась. По крайней мере в секторе окна не видно всплесков огня и дымных взрывов. Потом он видит шинели. Свои, немецкие. Масса шинелей на сгорбленных фигурах. Медленно встают. Медленно собираются. Медленно бредут… Над колоннами поднимаются белые флаги.

— Господин командующий, они сдаются! — кричит будто оглохший Адам. — Сдаются! Я вижу белые флаги… Где столько флагов набрали? Берегли, готовились…

— Белые флаги… Готовились… — машинально шепчет Паулюс. И вздрагивает, поняв смысл сказанного. Смотрит в темный угол длинного, с низким потолком подвала.

Скрипнула дверь, заставившая Паулюса вздрогнуть. Каждую минуту ожидалось появление русских, и оттого цервы были напряжены. Однако на этот раз на пороге появился начальник штаба. Среднего роста, короткостриженый, с приплюснутой и ушастой головою, генерал–лейтенант Шмидт напоминал сейчас конторского чиновника. Он как–то враз потускнел, и без того невзрачную его фигуру будто приплюснуло к земле. Но Шмидт вдруг заулыбался, подавая командующему лист бумаги и говоря:

— Поздравляю вас с производством в фельдмаршалы. — Повременил, прежде чем кончит: — Это последняя радиограмма, она пришла рано утром.

— Должно быть, это — приглашенйе к самоубийству. Но я не доставлю им этого удовольствия, — врастяжку и с неожиданной решимостью проговорил Паулюс, кинув на пол телеграмму.

Шмидт ушел.

— Какое сегодня число, Адам? — спросил Паулюс.

— Тридцать первое января. Пока еще утро.

— Закат для нас, — устало проговорил Паулюс.

Адам, ничего не сказав, полез в карман, достал в футляре печать, чтобы исполнить свою последнюю обязанность. Он попросил у Паулюса служебную книжку, вписал туда производство в генерал–фельдмаршалы, заверив печатью, которую тут же бросил в горящую печь.

В отблесках света резина покоробилась, изображенная на печати свастика изогнулась и занялась огнем.

И вновь Паулюс увидел в этом что–то недоброе, роковое. «Что будет с Германией, если события войны станут развиваться дальше так? — - лихорадочно стучало в голове, — Как долго смогут выдержать другие фронты? Сталинград и Кавказ были главными объектами ударов в кампании сорок второго года. Сталинград для нас обратился в непоправимое поражение. Одно звено в цепи войны порвано. Значит, и второе звено — Кавказ — лопнет и будет порвано. А последствия приведут к крушению всей немецкой стратегии. Ведь одно за другое звенья цепляются. Но когда рвется одно звено, рвется вся цепь…»

Мрачные перспективы войны угнетали его, быть может, больше, чем сама действительность. То, что произошло с его армией, ни вернуть, ни поправить уже нельзя. Ни теперь, ни в будущем. На русских просторах потерпела крушение старая немецкая школа. Потерпели крушение и немецкий генералитет, и Гитлер с его сногсшибательными и сумасбродными планами завоевания России. Потерпел крушение и он, Паулюс, верноподданный фюрера и исполнитель его воли. Сегодня крушение свершилось на Волге, завтра — на Кавказе… А потом,

в будущем, последует крушение на всех фронтах, крушение всей армии…

«Крушение!» — при одном этом слове Паулюса охватила дрожь. Он почувствовал, как сейчас не только подергивалось у него лицо,, но и все тело, каждый мускул. Встревожился: «Что это со мной, не заболел ли?»

Слабеющим, надтреснутым голосом Паулюс попросил выпить. Адам охотно достал из кожаного саквояжа припасенную на всякий случай граненую бутылку французского коньяка.

Паулюс вел умеренный образ жизни, спиртного не употреблял, лишь позволял ради приличия чокнуться с друзьями, когда отмечал свой день рождения или именины жены… Сейчас он, перехватив из рук адъютанта бутылку, тотчас откупорил сам и налил стопку. Выпил залпом. Дурман забрал всего, закружил.

Пошатываясь, Паулюс отодвинул от проема окна табуретку, сел, положил локти на колени, сцепил пальцы рук и опустил голову, задумался.

…Эх, Паулюс, зачем медлил! Сколько солдат напрасно положил. Замерзшими, убитыми. От голода умершими. Зачем… Зачем медлил? Почему сразу не принял капитуляцию, предложенную русскими? Что это — ложный стыд, проявление слабости или… Хотел прослыть героем? Но таких героев нет и не было на свете. Их выдумали, чтобы порождать слепое повиновение у других. Идите и умирайте по их подобию. Они обречены. Их постигает скорбная судьба. Трагедия жертвенников…

Так что же мешало вовремя и честно сложить оружие? Приказ фюрера? Ты принял его как закон. Но законы создаются одиночками, а губят тысячи людей. Кто он, фюрер? Кому ты поклонялся, сын земельного управляющего… Нет, землей правит, землю пашет только человек честный. И сердцем и душою. Твой отец, наверное, был честным, имел дело с землей. Весною сеял зерно, оно взрастало. Земля будоражила всходы. Земля рожала плод, давала новую жизнь. А ты отрекся от занятий отца — кем ты стал? Военным. Ради чего? Чтобы хранить посевы отца или топтать посевы других… Ах да, завоевывать…

Германия требовала хлеба, и ей было тесно в-своих границах. Пришедшим к власти нацистам взбрело в голову: Германия задыхается — ей не хватает жизненного пространства. Это можно и нужно добыть силой. Силой торжествующего меча, как говорил Гитлер. Ты долго сомневался в политике нацистов, не верил им и не вступил в их партию. Но у тебя, у военного, к тому же историка, не спросили, нужно ли начинать войну. Тебе приказали: делай. И ты делал… Лично ты сомневался в благополучном исходе войны, хотя ни малейшим образом не протестовал. За разработку военного плана взялся с присущей тебе энергией, каждую формулировку и каждый расчет обдумывал с долгим усердием. Это был план нападения на Россию. Обширный план завоевания чужих территорий. Завоевать силой. Испепеляющим огнем. Металлом. Орала, которыми распахивал землю твой отец, нужно отобрать и перековать на мечи. Отобрали. Переплавили. Но кто возьмет в руки эти мечи? Военные. Их потому и одевают, и кормят, и повышают в чинах, и показывают на парадах, чтобы они, позабыв о материнском слове, о совести, о семенах, брошенных в землю, о первой любви и ясных зорях — позабыв все эта, безропотно взяли в руки оружие и под грохот барабанов пошли в поход. На Восток. На Россию. Стрелы ударов чертил своею рукою ты — Паулюс. Чертил, когда был начальником штаба шестой армии. Потом стал ее командующим. И привел армию в Сталинград. Тебе пророчили победу и звание полководца. Нацисты внушали: в России — темный народ. Дикий и послушный. Его можно захомутать, как покорную лошадь на ферме у отца. Но лошадь порой лягает седока так, что он летит, недосчитав зубов…