Крутая волна
Шрифт:
— Надо подумать, — уклонился от прямого ответа Андерсон.
Лишь на другой день он сообщил о согласии и велел Урме приготовить в трюме среди мешков с мукой убежище на шесть человек, оставить там запас воды и продуктов.
— На погрузку в этот трюм поставим коммунистов и комсомольцев, позаботьтесь, чтобы они держали язык за зубами, — сказал капитан Федорову. — Однако я до сих пор не представляю, как они незамеченными проберутся на судно. В порту все просматривается и проверяется, сыщики ощупывают каждый рельс, как будто можно внутри его что-то спрятать!
Гордей со Студентом вполне разделяли беспокойство капитана по поводу доставки беглецов на корабль, но ничего путного пока не могли предложить. Тем более что оба выхода Урмы с экскурсией на берег ничем не увенчались. Оба раза на условленный пароль лотошник в белой кепке грустно отвечал:
— Берите сколько угодно, я не знаю, сколько вам хочется.
Других пояснений не требовалось: дата побега еще не определена, видимо, у эстонских подпольщиков где-то что-то заело. Урма уже не мог сходить на берег, туда зачастил с оформлением разных документов капитан Андерсон.
Погрузка мешков с мукой затягивалась под разными предлогами: то обнаруживался в завозе, поданном под стрелы «Лауринстона», рваный мешок, и Гордей, назначенный ответственным за погрузку, придирчиво проверял каждый мешок; то вдруг заедали блоки в талях, а запасных на паруснике не было, пришлось одалживать их в порту, а там без оплаты ничего не выдавали, и, чтобы оплатить стоимость блока, надо было обменять валюту в банке! капитану опять приходилось сходить на берег и ехать в банк. Но ехать тоже было не на что, а капитан Андерсон уже немолод, страдает одышкой, ему приходится часто останавливаться, чтобы перевести дыхание, и нет ничего удивительного в том, что он остановится между лотошниками, в тени деревьев, растирая грудь, а если и съест пирожок — другой, так это ему только на пользу — в России теперь всё голодают, и не известно еще, отчего у Андерсона эти боли в сердце — от старости и неуютной моряцкой жизни или от голода…
Лишь на седьмые сутки, вернувшись с берега, Андерсон позвал в каюту Федорова, Гордея и Ур- му. Развернув засаленную полоску бумаги, сказал:
— Смотрите, что они предлагают. Особенно смотрите вы, штурман.
Когда Гордей, ознакомившись с чертежом, выполненным между строк какой-то газеты, сказал, что это невозможно, Андерсон возразил:
— Вот это-то как раз и возможно. Вы поняли, что они придумали?
— Да, понял.
— А они нет. — Андерсон кивнул на Федорова и Урму. — Объясните им.
Гордей объяснил:
— Эстонские товарищи предлагают такой план: в условленный день и час, когда мы, закончив погрузку, будем стоять на рейде, в разное время из разных мест рыбаки подвезут освобожденных из тюрьмы товарищей на рейд, но не к самому борту «Лауринстона», а чуть поодаль, чтобы не вызвать подозрений. Оттуда каждый из узников будет добираться до нас вплавь и подниматься по якорь — цепи на борт. Ясно?
— Да, ясно, — сказал Урма. — Не ясно одно: как мы успеем закончить погрузку за одни сутки и выйти на рейд, если мы за четыре дня не погрузили и половины мешков?
— Значит, за сутки надо сделать то, что мы сделали за четыре дня, — тоном приказания, подлежащего неукоснительному исполнению, подытожил Андерсон. — Идите, боцман. —
— Есть! — выпалил Урма и выскочил из каюты.
Уже привыкшие к неторопливой работе матросы роптали:
— Сколь дней чесали затылки, а теперь, видишь ли, давай вкалывай, будто мы железные.
Но Федоров, Шумов и Урма сумели их успокоить:
— Надо, ребята. Некогда нам тут прохлаждаться, если в Питере дети от голода мрут.
— Чего ж тогда цельных четыре дня волынили? — резонно спрашивали обленившиеся матросы.
— Так ведь не от нас зависело. Худой мешок как возьмешь? Нам каждая горсть муки нынче дорога.
— Это верно, — соглашались матросы и взваливали на спины тяжелые мешки. По решению ячейки комсомола отменили даже перекуры, и матросы торопливо глотали дым цигарок, когда возвращались на причал порожняком.
Расплескавшаяся в полукупола заря была светло — синей и чем-то походила на окалину в кузне отца, когда металл уже подвял после горна, но еще мнистый и сыплет из-под молота не искры, а именно окалину…
Вспомнив отцовскую кузню, Гордей надолго отвлекся от текущих забот. Из воспоминаний его вернул закончивший приборку камбуза и вышедший на палубу подышать свежим воздухом кок Полищук.
— А вот в нас, на Украине, ночи бильше тэм- ны, — сказал он и вздохнул.
Гордей ждал, что кок продолжит разговор, но Полищук умолк, наверное, вспомнил темные южные ночи, белые хаты и девушку в вышитой блузке, которую впервые поцеловал в одну из тех темных ночей. Гордей уже решил, что кок не намерен продолжать разговор, когда тот воскликнул:
— Нэ разумию я!
— Чего не разумеешь?
— Та вот. Був на берегу, дывився. Тут даже жинки у коротких штанах ходють. Чорты называются.
— Шорты, — поправил Гордей и пояснил: — Шорт — по — английски — короткий.
— Во, коротки до я ж не скажу чого! Те, ко- торы гарны, воны и у чортах гарны. А те, шо кривы та худы ноги имеють, те у тех чортах на черта похожи. Одным словом, Европа!
— Так ведь твоя-то Украина тоже в Европе расположена, — напомнил Гордей.
— Може, и так, — согласился кок, полагаясь на авторитет штурмана, знавшего мудреную науку географию, или не желая пошатнуть этот авторитет. — Тильки в нас совсим друга Европа!
«Да, другая», — мысленно согласился Гордей, опять вспомнив отцовскую кузню, свою деревню. И вслух добавил:
— Для любого человека нет краше той земли, на которой он родился. Одно слово — Родина, а сколько в этом слове для каждого!
— А что вы в этом слове смыслите, сволочи?! — вдруг донеслось снизу, с причала, злобное восклицание.