Крутая волна
Шрифт:
— Если ты хочешь, приду.
— Больно ты мне нужен! — сказала она совсем другим, чужим, голосом и усмехнулась.
Он знал в ней вот эту способность меняться. Иногда она кого-нибудь из девчонок приласкает, воркует около нее, воркует, а потом вдруг оттолкнет. К этим ее выходкам уже привыкли и не обижались на нее. Но сейчас Гордейку охватила такая злость, что он даже заскрипел зубами. Он хотел сказать ей тоже что-нибудь обидное, но ничего не пришло в голову, да и было уже поздно: Люська подхватила санки, быстро и ловко полезла на елань.
Он пришел назло ей, но Люська сделала вид, что вообще не заметила его появления. В этот день, как нарочно, в их доме собралось много ребятни: тетка Любава вчера ездила в город и, как всегда, никого не обделила. Даже Гордейке, пришедшему после всех, достался комочек слипшихся леденцов, который он тут же уступил Юрке.
Опять около Люськи сгрудились все, просили досказать историю про принца, которого татары хотели повесить за то, что он полюбил красивую татарку Зулею и хотел с ней обвенчаться в русской церкви. Немного поломавшись, Люська начала рассказывать, а Гордейка стал одеваться. Он нарочно не торопился, чтобы Люська видела, что он собирается уходить. А она даже не смотрела в его сторону.
Но как только за ним захлопнулась дверь, Люська вдруг на полуслове оборвала свой рассказ:
— А ну вас! Надоели.
И как ее ни уговаривали, рассказывать больше не стала, а сидела весь вечер в углу нахохленная и злая. Она и на другой день была не в настроении, все у нее валилось из рук, а ночью Любава слышала, как дочь всхлипывает в постели.
Когда наутро вся семья собралась за столом, Любава сказала:
— Сварю-ка я к обеду горошницу. Дак ты, Вовка, позови Гордейку, он до нее шибко охочий.
Она заметила, как за поволокой Люськиных глаз мелькнули искорки.
— Вот еще! Терпеть» не могу эту горошницу! — капризно сказала Люська.
«И в кого она такая гордячка? — думала Любава. — Нелегко ей будет жить с таким-то упрямством, мужики любят ласковых да податливых…»
Учился Гордейка хорошо, год окончил с похвальным листом, потом этот лист Степанида показывала всей деревне. И вся деревня ходила к ним писать прошения и письма, к Гордейке стали относиться уважительно, а некоторые даже величали его Гордеем Егоровичем. Только дьякон Серафим, потерявший доход на этом деле, ворчал:
— Учить мужика — одно баловство и развращение.
Но самой дорогой для Гордейки была похвала дяди Петра, неожиданно приехавшего на побывку. В его избе жили теперь Нюрка с Гришкой Сомовым, и Петр поселился у Егора. Спали они с Гордейкой в сенях: Петр — на нарах, Гордейка — на сундуке. Дядя Петр по ночам рассказывал всякие морские истории. Он теперь служил в Кронштадте, в школе юнг, был даже каким-то начальником, наверное небольшим, потому что над ним стояло еще много начальников, которых он ругал.
— Есть там один — совсем зверь. Генерал — губернатор Вирен. Должно, из немцев. Этот с живого шкуру сдерет… — И неожиданно заключал: — А все-таки жизнь там интереснее тутошней. Давай, Гордейка, к нам в школу, человеком выйдешь.
— Дак ведь не примут.
— А я зачем? Помогу, у меня там знакомых много, и на счету у начальства я на хорошем. Только вот лет тебе маловато. Но ведь ты Девяноста девятого года, кто там будет разбираться в январе ты родился или в декабре. Сейчас делото опять к войне идет, набор большой делают, возьмут.
— Отец не пустит.
Отец часто засиживался у них в сенях, много говорил с Петром про политику, про какие-то партии, про восстание, но Гордейка в этом совсем не разбирался, ему даже хотелось, чтобы отец поскорее ушел, а дядя Петр рассказал очередную историю из своей морской жизни.
Иногда Петр вдруг вставал посреди ночи, ку- да-то уходил и долго не возвращался. Гордейка, так и не дождавшись его, засыпал. Но однажды он решил подсмотреть, куда уходит дядя, тихо крался за ним. Петр задами прошел к огороду Васьки — мельника, перемахнул через прясло, и Гордейка видел, как навстречу ему метнулся кто- то в белом. Потом услышал жаркий шепот Акульки:
— Что же ты припозднился? Я уж извелась вся.
— Боялся, что Васька не спит.
— Да ведь он ноне в Петуховку уехал покосы смотреть, к завтрему только и возвернется.
— Что же не сказала, я бы раньше пришел.
— Как же скажешь? Я днем-то боюсь с тобой видеться, ну как узнают?
— А пусть! Жена ведь ты моя, хоть и бывшая.
— Да ведь у меня от него четверо…
Они ушли к дому, а Гордейка всю ночь караулил на углу проулка — а вдруг Васька приедет?
Петр возвращался после вторых петухов, опять задами. Гордейка видел, как над плетнями двигалась его курчавая голова. Гордейка побежал домой, чтобы опередить дядю, но они столкнулись у самых ворот.
— Что так рано встал? — спросил дядя.
— Не спится.
Потом, когда опять улеглись в сенях, Гордейка все-таки предложил:
— Давай, когда надо, я Ваську-то покараулю.
Петр ничего не ответил, долго раскуривал самокрутку, потом сказал:
— Нечего тебе в это дело мешаться.
А через несколько дней они вчетвером: отец, дядя Петр, Сашка и Гордейка — уехали на Воронке к Марьиной пустоши на покос.
Травы в этот год выдались хорошие, за два дня они вчетвером повалили всю пустошь и начали выкашивать в колках. Трава здесь жиже и мягче, косить легче да и прохладнее. За два дня на пустоши Гордейка с непривычки так вымотался, что теперь то и дело отдыхал. Отец с Сашкой уже обкосили свои колки и пришли помогать Гордейке. Втроем они быстро выкосили остатки, к тому времени и дядя Петр подошел, и они все отправились к реке. Там выкупались, Петр стал показывать Гордейке, как надо плавать, а отец с Сашкой поплыли к яру ловить раков. Они наловили полное ведро и, когда вернулись к балагану, развели костер.