Крутая волна
Шрифт:
Но сварить раков не успели: прискакал верхом на Васькином Гнедке засыпка Трофим.
— Эй, мужики, беда! — еще издали крикнул он. — Давай все в деревню, сход будет.
— А что случилось? — спросил отец, поднимаясь с земли.
— Война. Ерманец на Расею напал. Есаул Стариков приехал, сход собирает. Где тут Федька Квашня косит?
— А вот по этой тропке поедешь, за увалом по правую руку будет, — указал отец.
Трофим ускакал дальше, а отец пошел запрягать Воронка.
Когда они приехали в деревню, у поскотины собрались почти все ее жители. Есаул Стариков, при форме и шашке, стоял в ходке и объяснял, кто подлежит мобилизации в первую очередь. Брали сразу пять возрастов, мужики, которым надо было идти, стали гуртоваться возле ходка. Заголосили бабы.
Стариков, заметив Петра, подозвал его и сказал:
— А тебе, служивый, надо завтра отправляться в город и с первым же эшелоном к месту службы. Есть такой приказ: всем отпускникам вернуться немедленно.
Не дожидаясь конца сходки, они отправились домой собирать дядю Петра в дорогу.
Дома уже топилась печь, в кути толкались Степанида с Нюркой, Шурка крошила на столешнице лук.
— Знамо бы дело, дак тесто поставить да пирожков на дорожку настряпать, — будто оправдывалась Степанида. — Давай, Нюрка, зови всю родню на сташшиху.
Тащили все, что могли: хлеб, огурцы, сало, кто-то принес курицу, бабы чередили ее во дворе. Неожиданно заявились Васька — мельник с Акуль- кой. Васька припер трехведерную корчагу браги и окорок фунтов на двадцать.
— Примете, тетка Стеша? — робко спросила Акулька, а сама умоляюще посмотрела на Петра. — Как-никак родней доводились…
— Проходите, — разрешил Петр, и Степанида засуетилась, смахивая с лавки пыль:
— Вот сюда садитесь, гостенечки дорогие, уж не обессудьте, коли что не так.
— А разве тебя не берут, Василий? — спросил Егор. — Твой год будто выкликали.
— По болезни ослобожденный я, Егор Гордеич. Грыжа у меня давно нажитая, еще когда засыпкой был при Петре Евдокимовиче. Ну-ка, попробуй поворочай мешки-то!
А в кути Акулька шептала Степаниде:
— Врет он, есаул-то две телки угнал со двора, вот и ослобонил.
За столом было шумно и тесно, все даже не уместились, которые пришли позднее, устраивались в сенях на нарах. В передний угол посадили Петра, по правую руку от него — Егора, по левую— Гришку с Нюркой. Потом в обе стороны сели дед Ефим, Васька с Акулькой, сват Иван с Авдотьей и прочие родственники. Гордейка, Сашка, Настя и Шурка сидели в кути за столешницей.
Первую здравицу говорил дед Ефим:
— Ты, Петыпа, японца воевал, сталыть, тепе- ря ерманца воюй да живой вертайся. С богом!
Чокнулись, не спеша выпили, долго молчали, слышалось только сопение, да кто-то громко чавкал. Потом заговорили все сразу:
— И чего этому ерманцу надо?
— Мужики уйдут, кто хлеб убирать будет?
— Не слышно, коней забирать будут?
— У Фроськи шестой вот — вот народится, а Гань- ку забирают.
— Осподи, и за что же наказание такое на людей падает?
Гришка Сомов приставал к Нюрке:
— Следующий год — мой. Как меня забараба- ют, гулять зачнешь?
— Да что ты, бог с тобой!
— Знаю я ваше сусловие! Вон Акулька-то как.
Акулька то и дело подливала Ваське самогона в кружку. Васька пил с охоткой, с лица его не сходила радостная улыбка, и не понять было, чему он больше радуется: тому ли, что его самого не взяли, тому ли, что Петр уезжает.
— Ты пошто ему в брагу-то подливаешь? — спросила Степанида. — Едко больно, потом башка болеть будет. Да и не скусно.
— Ничего, он жадный, все вылакает. Я бы ему, алодею, яду подлила, да ребятишек жалко, и грех на душу брать не хочу.
— Что ты, осподь с тобой! Не лей боле.
— Ни черта ему не сделается!
Однако Васька скоро вывалился из-за стола, и его вынесли на крыльцо. За столом освободилось место, и Петр позвал Гордейку. Усадив его рядом, он обнял его и сказал Егору:
— Люблю я твоего Гордея — грамотея. Своего сына не нажил — он метнул взгляд в сторону Акульки, — так он мне вроде бы сын. Не обижайся, Егор, а все так, как я говорю. И хотел бы я, чтобы он человеком стал. Пусти ты его со мной.
— Еще чего выдумал! — всполошилась Степанида. — Мальчонку — и на войну.
— Не на войну, а в школу. Пусть учится и около меня будет.
— И не думай! Егор, ты-то чего молчишь?
— А как ты, Гордейка? — спросил отец.
— Я бы поехал. Если отпустите.
— Может, отпустим? — спросил Егор Степаниду.
— Да вы что, окаянные, с ума спятили? Мало мне твоей каторги, так еще сына отнимаете…
Она ругалась долго и, как всегда, крикливо. Потом вдруг заплакала. А выплакавшись, сказала:
— Разве я ему добра не хочу? Да ведь как оторвешь от себя? Решайте сами.
Решали всей родней. Судили и рядили всяко, но пришли к одному: раз уж в их роду завелся первый грамотей, загораживать ему дорогу не надо, пусть выбивается в люди.
Уезжали рано, еще по росе, чтобы засветло успеть в город. До поскотины провожала вся семья. Степанида, вытирая слезы кончиком платка, наказывала:
— Ты возле дяди Петра держись, он тебе теперь заместо всех нас будет. Старших всех слушайся, они тебя и научат добру-то. Да отпиши, как приедешь в эту самую Крынштату. И воды остерегайся, в ей потопнуть недолго…