Крутой поворот (Повести, рассказ)
Шрифт:
Он внимательно посмотрел на Гаврилова.
– Да ты чего, нездоров? Дрожишь прямо, ты чего это, балтика?
– Егупин дома?
– хрипло спросил Гаврилов, не в силах больше совладать с собой.
– А-а!.. Так ты тоже этого типа знаешь, - Иван Васильевич как-то странно посмотрел на него, переменился в лице.
– Я же жил здесь!
– выкрикнул Гаврилов.
– Жил. Там, в маленькой комнате. У кухни!
– Ах, вот что!..
– Иван Васильевич хлопнул себя по лбу.
– Вот ведь что!.. Ты же жил тут, балтика. С Егупиным жил - и жив остался. А я, старый дурак, не понял сразу-то!
Он смотрел на Гаврилова с участием, понимающе кивая головой. Бутылку водки он так и не поставил на стол, а держал в руке.
– Вот ведь как, балтика! Не гость ты тут, а хозяин! С Егупиным повидаться пришел. А Егупина-то и нет. Ну садись, садись. Что стоишь-то, нет Егупина! Со мной поговори, товарищ матрос. Егупин поздно приходит. У кабаков папиросками торгует.
Гаврилову почудилась какая-то многозначительность, какой-то скрытый смысл в том, что говорил Иван Васильевич о Егупине.
Иван Васильевич поставил наконец бутылку на стол, быстро достал стопки, вилки, кусок сала, завернутый в газету. Наливая в стопки, спросил:
– Тебя звать-то как, балтика?
– Гаврилов, Петр…
– Ну давай, Петруша, за знакомство! За союз пехоты с балтийцами!
Прилов машинально выпил и не почувствовал вкуса водки. У него опять екнуло сердце оттого, что его назвали Петрушей, как называл Василий Иванович.
– А Егупин этот - большая сволочь, - сказал Иван Васильевич.
– Гнида на теле человеческом… Его еще прошлой зимой арестовали.
– Арестовали?..
– Гаврилов растерянно посмотрел на Ивана Васильевича.
– Арестовали. Год всего и отсидел, гадина. За слезы людские - год! Да ты никак его пожалеть хочешь?
– спросил Иван Васильевич с тревогой.
– Пожалеть?!
– Гаврилов задохнулся от душившей его ненависти.
– Эту гниду пожалеть?! Из-за него люди погибли… Да я его… - И осекся.
– И я бы своими руками его задавил, - сказал, успокаиваясь, Иван Васильевич, - хоть у тебя и больше, наверно, оснований для этого. С такими уродами на одной земле противно жить. Мне следователь порассказал, что он тут в блокаду вытворял. У Егупина одного золота килограммов пять при обыске взяли… Я тут насмотрелся, когда у него обыск был. Сервизы, отрезы. Вещей всяких тьма, уже и гнить начали. Ну и конфисковали все. Часть хозяевам отдали - кто жив остался. Ну давай, Петруша, еще по одной. Ты надолго ли?
– Увольнительную на сутки дали. А там не знаю… Может, в ремонт поставят.
Они выпили молча, закусили.
– А в моей комнате живет кто?
– спросил Гаврилов.
– Женщина одна, Петрова. С сыном. Она работает на фабрике Урицкого. Что, будешь комнату требовать?
«Женщина с сыном, - подумал Гаврилов.
– Как и мы с матерью».
– Нет, не буду. Что мне сейчас комната!
– ответил он и горько усмехнулся про себя: «Будет у меня другая комната. И надолго».
– Да, у тебя все впереди, - сказал Иван Васильевич одобрительно.
– Может, посмотреть хочешь? Мать-то на работе, а сынок дома.
– Нет, не хочу, - твердо сказал Гаврилов-
– Ну и ладно, - согласился Иван Васильевич.
– Ну и лады. А родные-то у тебя где? Остались живы?
«Добрались, значит, до этого подлеца. Добрались. Но ведь знали-то не все. За спекулянта посчитали, - лихорадочно думал Гаврилов.
– Ну да ничего. Еще не все ты заплатил, Егупин. Еще мне платить будешь…»
…Гаврилов посидел до позднего вечера, все время прислушиваясь к звукам в коридоре. Пришла с работы жена Ивана Васильевича. «Татьяна», - назвалась она, и Гаврилов удивился: голова с коротко подстриженными волосами почти вся седая. Татьяна работала воспитателем в детском саду. Она быстро состряпала суп, а потом сидела, слушала, как рассказывал Гаврилов о житье-бытье в блокаду. Плакала, не стесняясь мужчин.
Рассказала о том, что еще в середине прошлого года приходил сюда старик железнодорожник. Расспрашивал про Егупина. Говорил, что детдомовец-мальчишка рассказал ему еще в войну, что Егупин страшный человек.
– Горбатый?
– спросил Гаврилов, чувствуя, как поднимается у него в груди теплая волна.
– Горбатый, - кивнул Иван Васильевич, - с него-то все и началось. Мы и в милиции с ним побывали. А потом еще военный приехал. Генерал. Расспрашивал про Лапиных.
«Зойкин отец, - подумал Гаврилов.
– Значит, наврала «похоронка».
Был этот военный в комнате у Егупина. И очень кричал там. А потом Ивану Васильевичу показывал письмо от дочери. О всех подлостях этого ирода.
– Да мы и сами-то уже знали, что это за человек, - сказала жена Ивана Васильевича.
– Тут раз с милицией приходила одна женщина. Отбирать вещи, которые в голодовку он за куски хлеба выменивал. А Егупин-то уж и сам людей сторонился. И на кухню не выходил почти. Шмыгнет из двери в дверь и сидит упырем. И одевался- то ведь в старье. А тут, оказывается, на золоте сидел, на богатстве таком… Потом следователь приходил. Расспрашивал нас.
Хлопнула входная дверь. Гаврилов услышал, как кто- то тяжелой шаркающей походкой прошел по коридору в кухню и обратно.
– Это он, - брезгливо покосившись в сторону шагов, сказал Иван Васильевич.
– Егупин твой.
Гаврилов почувствовал вдруг непонятную слабость во всем теле. У него даже не хватило силы ответить. Он только кивнул Ивану Васильевичу, подумал: «Да, мой! Мой Егупин. Сегодня он только мой…»
Гаврилов вдруг снова вспомнил старика на заметенном снегом Марсовом поле и его слова, он никогда не забывал их: «Кто же, если не ты, молодой человек». Слабость прошла. Гаврилов только почувствовал, как холодной испариной покрылась спина.
– Пойдешь проведать, балтика?
– спросил Иван Васильевич хмуро.
Гаврилов не ответил. Прислушивался, не раздадутся ли снова шаги в коридоре. Но там было тихо.
Иван Васильевич встал из-за стола и, закурив «Звездочку», остановился у окна. Гаврилов вдруг почувствовал на себе взгляд и, подняв голову, встретился глазами с Татьяной: были в них боль, и сострадание, и испуг Словно бы отразилось в них печальное будущее Гаврилова, судьба его. Гаврилов заметил еще закушенную губу и сведенные на груди побелевшие руки.