Крутой поворот (Повести, рассказ)
Шрифт:
– Мам, отдохнем минутку, - попросил он.
Несколько минут они стояли, не глядя друг на друга,
прислонясь к стене, тяжело дыша. Наконец мать снова взялась за ручку. У Гаврилова не было сил поднять руки. «Что же делать, что же делать, - растерянно подумал он, - неужели останемся без дров?»
– Ну, Петруша… Берись потихоньку. Сейчас снова отдохнем. Потом еще. Так и пойдет.
От ласкового голоса матери Гаврилову стало совсем не по себе. Он подумал: «Вот лягу сейчас и не встану больше».
Мать смотрела на Гаврилова и молча взялась за пилу. Она дергала ее рывками на себя. Пила то соскакивала, то застревала, и рез совсем не углублялся.
– Ну что же я, - прошептал Гаврилов, - что же я?..
– И, превозмогая слабость, вцепился обеими руками в толстую ручку пилы.
Он совсем повис на ней, толкал ее грудью, тянул на себя. И снова сыпались янтарные опилки. Мать улыбнулась Гаврилову и сказала ободряюще:
– Разойдешься. Еще как пилить будешь!..
Они пилили долго. Пилили и отдыхали. Пилили и отдыхали… После того как отвалилась от стены первая косая чурка, пилить стало удобнее, легче. Ими овладел азарт, даже жадность - напилить, пока есть силы, побольше, сколько сумеют.
Наконец Гаврилов выдохся окончательно. Колени дрожали так, что он не мог стоять. Руки повисли плетьми. Мать поставила в углу чурку потолще и посадила на нее Гаврилова. Он сидел, безучастный ко всему, чувствуя, как холод начинает подбираться к разгоряченному телу. Тишина стояла вокруг. С улицы не доносилось ни единого звука.
В доме стало почти совсем темно. Мать уложила на саночки чурки, пилу. Увязала их толстой белой веревкой, на которой обычно развешивала белье после стирки. Несколько чурок еще осталось.
– Леший с ними, - сказала мать.
– Может, ночью сюда и не забредет никто. А с утречка я их заберу. С самого утречка.
– Она подошла к Гаврилову, сняла шапку с его разгоряченной головы, погладила ласково жесткой рукой.
– Пойдем к дому, Петруша. Ох и натопим мы с тобой нашу буржуечку!
Гаврилов попытался встать, но ноги не слушались.
– Не могу я, мам, - только и выговорил он, и заплакал.
Мать в нерешительности стояла перед ним.
– А, пропади они все пропадом! Без чурок проживем. Посажу сейчас тебя, Петруша, на саночки и домой… - Она было нагнулась, чтобы развязать веревку, но Гаврилов попросил, глотая слезы:
– Не надо, мам, Я посижу здесь, а ты вернешься. Я тихонько посижу… Не замерзну.
Мать вздохнула, стащила с плеч большой шерстяной платок и обвязала им Гаврилова поверх пальто. Платок был огромный, и Гаврилову стало сразу теплее.
– Ну сиди тихо, сынка! С места не двигайся. Я быстро обернусь…
Она с трудом сдвинула санки с места, осторожно скатила по каменным ступеням. Гаврилов слышал, как скрипели по снегу полозья удаляющихся санок и материны торопливые шаги.
Больше мать он никогда не видел…
Гаврилову было страшно одному. Тишина, что установилась в доме после того, как они кончили пилить, оказалась мнимой. Отовсюду слышались шорохи, скрип; ветер завывал на верхнем этаже; в подвале что-то потрескивало, и Гаврилов вспомнил двух вмерзших в лед мертвецов. Как они туда попали? Может быть, в этом доме по ночам скрываются бандиты?
Он сидел тихо, стараясь даже не дышать. Чуткий, напряженный, с судорожно колотящимся в груди сердцем, он пытался представить путь матери. Вот она дошла уже до Среднего, свернула к Четвертой линии. Вот уже приближается к Восьмой. Скорей бы шло время, скорей бы она возвращалась!
Потом на Гаврилова напало какое-то сонное равнодушие, и он перестал пугаться шорохов за стеной и завывания ветра наверху. Он стал засыпать.
Гаврилов очнулся от того, что ему почудились голоса. Да, рядом в комнате разговаривали двое. Сначала Гаврилов не пытался вникнуть в смысл разговора - ему показался очень знакомым голос одного из говоривших: пронзительный, каркающий, - и он старался вспомнить, чей это голос. И вспомнил. Это был голос Егупина, только чуть измененный гулкой тишиной пустого дома. Голос другого был незнаком.
– Ну что вы ноете: мало, мало! Где я вам возьму много?..
Гаврилов не расслышал окончания фразы и весь напрягся, прислушиваясь.
– Не хами, Чалый, - прохрипел Егупин, - никто тебе больше, чем я, не даст. И не таскай мне мелочь.
– Теперь уже кольца стали мелочью - проворчал тот, которого Егупин назвал Чалым.
– И на кой черт заставлять меня таскаться в эту развалюху? Могли бы по-прежнему дома встречаться…
Гаврилов вспомнил, что еще с осени к Егупину ходил какой-то мрачный тип, небритый, с грязным вещевым мешком за плечами. Анастасия Михайловна, мельком увидев этого человека, сказала:
– Ну и рожа, господи Христе. По таким тюрьма плачет. Люди воюют, а он с мешком шляется…
«Уж не он ли?» - подумал Гаврилов.
За стеной несколько минут молчали. Потом что-то упало, глухо ударившись об лед.
– О черт!
– выругался Егупин. Попросил - Посвети-ка сюда. Куда она завалилась, зараза… А, наконец-то.
– Вы чего с ракетницей ходите? Ну как патруль задержит?
– Да это я так… Просил тут один человек достать. Почему же не достать - золотыми платит. А у нас на складе чего только нет!
– Человек просил, - проворчал Чалый. Голос у него был недовольный.
– Это вам не сгущенкой торговать. К стенке поставят и как звать не спросят.
– Да ведь и я так, случайно. Попросил один на толкучке… - Егупин вдруг заюлил. От его спесивого тона и следа не осталось.
– Где в следующий раз?
– спросил Чалый.
– Здесь же… Не могу я в квартире, - ответил Егупин.
– У меня уже с обыском были…
– С обыском?
– испугался Чалый.
– Что же вы молчите?
– Ну?
– требовательно спросил Чалый.