Крутой поворот (Повести, рассказ)
Шрифт:
– Эх, Колюн! Не вспоминай, старик, не трави душу, друг ты мой меченый. Выпьем давай за дружбу… Тут опять станичник приезжал, - перешел он на шепот.
– Нужно еще сто кубов. Документы в полном ажуре. Если эти кубики мы сварганим, считай, что полдома у нас в кармане. Отвесят они нам косуху.
– Много сто кубиков-то, - встревожился Николай Ильич.
– Ведь это ж не воз ольхи, сколько я тебе твержу. Тарификация будет - и дурак заметит. Кончать надо с этим. Нету моей мочи.
– Документики, документики у станичника в ажуре, дурья голова, - буркнул Гриша.
– Я все это проведу через лесхоз. Ну как ты понять не можешь: ведь законно все, законно.
– Чего
– Да ведь просто фондов у них нет, у этих станичников. Не отпущены фонды на этот год. Да и лес строевой не положено им продать. А мы оформим. Чудило! Это не то что в прошлые разы. Чистое дело. Я тебе, Коля, не зря толкую, будет у нас домик на теплом море. И на книжке деньжата будут…
Иметь домик на теплом море - это была давнишняя их мечта. В колонии, на лесоповале в Архангельской области, укрывшись износившимся, совсем не греющим одеялом, прижавшись друг к другу, мечтали они морозными ночами о том, как, закончив срок, уедут в теплые края, на Черное или Азовское море, купят маленький домик, разведут огород и заживут теплой и сытой жизнью.
Когда Гриша из колонии выходил, сговорились они, что поедет он на Кубань, будет присматривать недорогой домик. Но вскоре Николай Ильич получил он него весточку из Гатчины. Друг звал туда. «Домики, Коля, нынче в цене, - писал он.
– Да и поиздержался я в дороге. Надо подкопить деньжат, а там уж и двинем».
На Кубани обзавелся Гриша нужными знакомствами, обещал кое-кому помогать по части леса. Нужда в лесе всегда большая.
…Они пили много. Гриша заказал еще и шампанского, и Николай Ильич, прислушиваясь к звукам музыки, любуясь на танцующих, вспоминал о своем лесе как о чем-то совсем-совсем далеком и почти нереальном. Он чувствовал себя молодым, сильным, уверенным в себе. «Пригласить потанцевать, что ли, кого?» - подумал он, приглядываясь к женщинам, сидящим за соседним столиком. Но не решился. Шутка ли - не танцевал лет двадцать пять.
– Что, старик? Мы еще гулять можем?
– подливая себе в шампанское водки, бормотал Григорий.
– Нас, Колюн, еще рано в расход пускать!
Он выпил залпом и вдруг, глянув в глаза Зотову тревожным взглядом, сказал:
– Эх, Колюн, пристань ты моя зимняя! И что я буду делать, когда ты загнешься? Ведь стар, скотина!
– Лицо его сморщилось. Он весь напрягся, сжал кулаки и неожиданно завыл, закусив нижнюю губу: - У-у-у, гады…
Николай Ильич перепугался и судорожно вцепился Григорию в руку. Он еще по колонии знал, что в такие минуты от Мокригина добра не жди - того и гляди начнет драться и крушить все подряд.
– Гришуха, Гришуха, остынь! Замри!
– увещевал Николай Ильич, ощущая, как набухла мускулами Гришина рука.
Люди за соседними столиками начали оглядываться.
Мокригин обмяк и навалился грудью на стол, сцепив руки на затылке.
– Эх, Колюн, гады кругом, гады, - зашептал он громко.
– Так и рыщут, так и рыщут. Только ты, старик, и остался у меня.
– Он поднял голову, налил водки и выпил залпом.
– А ведь и мы, Колюн, в людях ходили! И у нас от кирюх отбою не было!
– Ладно, Гриша, ладно, - ласково уговаривал Мокригина Николай Ильич.
– Плюнь ты, Гришуха. Чего ерепениться! Наше дело такое - возок-то с ярмарки. Откукарекали свое.
– Ты, может, и откукарекал, петух, а я еще своего не взял, понял?
Мокригин выпил еще рюмку и совсем запьянел. Глаза у него сделались бессмысленные, он начал приставать к соседям, и Николай Ильич с трудом увел
12
Утром Николай Ильич едва встал. Во рту было горько, словно эскадрон казаков ночевал. Голова кружилась. Гриша уже ушел на работу. Оставил на столе записку: «Коля, шамовка в холодильнике. Забирай подчистую». Николай Ильич собрал свой вещмешок, вытащил из холодильника закупленные Гришей продукты. Есть ему не хотелось. Налил только водки из початой бутылки и, крякнув, выпил. Но легче не стало. Уже одевшись, он прошелся по комнате. Постоял у серванта, разглядывая фужеры, рюмки. «Эко накупил Гришка Собачник! Кто бы подумал». В колонии Мокригина звали Собачником за то, что однажды на лесосеке он подманил коркой хлеба собаку, видать, отставшую от охотников, и, убив ударом топора, варил в своем котелке целую неделю.
В вагоне Зотов вспомнил про журнал и с трудом разыскал его среди пакетов с продуктами. Теперь уж он повнимательнее рассмотрел все картинки. Их было четыре. И на одной была деревня, очень похожая на его Зайцово. Только подпись какая-то чудная: «Т. Алексеев. Воспоминание о прошлом». На других картинах были изображены незнакомые места - живописные домишки на песчаном берегу моря. А подпись под всеми одна - Т. Алексеев. Николай Ильич стал листать журнал и вдруг остолбенел: с маленькой фотографии на него смотрел сын, Тельман!
«Да как же это?
– прошептал старик.
– Тельман, сынок. Откуда?» Он хотел прочитать, что там было написано, но глаза застилала пелена, и он ничего не мог разобрать. Буквы рассыпались, расплывались, и, как ни тер Николай Ильич глаза, ничего не мог разобрать. Наконец он немного успокоился, пришел в себя. Повернув журнал ближе к свету, начал медленно читать. Небольшая заметка называлась «Дороги художника Алексеева», а речь шла о его Тельмане, о Тельмане Зотове! «Ну почему же здесь написано «Алексеев»?
– недоумевал Николай Ильич.
– Вот ведь даже и отчество - Николаевич. Да и под картинами тоже стоит: «Т. Алексеев»». И вдруг понял: фамилию-то материну взял. Не захотел Отцову носить. Не простил!..
Жгучая обида душила его. Не хотелось ни думать, ни двигаться - вот так бы все ехать и ехать, ни с кем не разговаривая. На Мшинской он вышел как в полусне. На платформе с ним кто-то поздоровался, Николай Ильич кивнул машинально, даже не посмотрел, кто это был.
Он шел по знакомой, тысячи раз исхоженной тропинке, не глядя под ноги, и то и дело оступался в глубокий снег. Ветер глухо гудел в вершинах елей. Постепенно привычный шум, и мерцающие снега вокруг, и поскрипывающая под ногами тропинка успокоили его. Обида его поутихла. А на место ее пришла горькая мысль: а не сам ли он виноват в том, что разошлись они, разлетелись они с сыном по разным дорогам? Ну поссорились, крепко поссорились они в августе сорок первого. Да что из того? Разве это на всю жизнь - ссора отца с подростком сыном? Ведь добра же, добра хотел он Тельману. От смерти уберечь хотел!
Что было, то прошло. Так почему же потом, после войны, не разыскал он сына, единственного на всем белом свете родного ему человека? Не разыскал, не посмотрел ему в глаза, не попросил у него прощения. Ведь сын простил бы. Простил бы, это Николай Ильич твердо знал. Родная кровь!
Как много могло измениться тогда! И жизнь могла пойти совсем не так, как пошла. Да разве попал бы он в тюрьму, если сын стоял бы рядом? Сын - опора, надежда. Смысл жизни. Николай Ильич вдруг опять вспомнил, как провожал Тельмана в пионерлагерь. Он уж тогда был ему помощником! Нет, не зря они с матерью назвали его в честь Эрнста Тельмана!